Валентин Катаев
Шрифт:
Юрий Олеша сидел за столиком в «Национале», окруженный своими поклонниками, и произносил очередной монолог. Маленький, с серыми пронзительными глазами, растрепанный, с прекрасным выдающимся подбородком и «культурным лбом великого мыслителя.
— Вы улавливаете мою мысль? — спросил он.
— Улавливаем, но не вполне, — хором сказали поклонники.
— Отлично. Тогда сделаем филологический экскурс. Как будет обезьяна по-английски? Манки. По-французски — санж. По-немецки — аффе. Ничего общего с русским словом «обезьяна». Однако мне кажется, друзья мои, что я открыл происхождение этого слова. Я совершенно, подчеркиваю, СОВЕРШЕННО, уверен, что оно происходит или, вернее, когда-то произошло от французского слова «обеиссан», что значит по-русски «послушный».
Глаза Олеши вспыхнули.
— Маленький, похожий на человека, послушный зверек! — воскликнул он с пафосом. — Нет, нет, я говорю совершенно серьезно. Для того чтобы это понять, не надо быть, господа, филологом, а надо иметь хоть немного воображения. У вас есть воображение? — спросил он поклонников.
— Есть, — неуверенно ответили поклонники.
— Прекрасно. Тогда вообразите себе древнюю Москву, часть которой мы видим в окно кафе. Кремлевские башни, бойницы, золотые купола. Вообразите себе дворец царя Алексея Михайловича, и вот в парадные палаты, низко кланяясь, входят в шелковых, атласных или глазетовых камзолах заморские гости с подарками. Кто-то из них ведет на серебряной цепочке забавного зверька — карикатуру на человечка, как бы одетого в шубку с енотовой пелеринкой. Зверек скалит зубы и раскланивается на все стороны, жеманно приседая. Русские придворные восхищены, добрый царь Алексей Михайлович благостно улыбается, поглаживая каштановую бороду, однако все как бы опасаются невиданного зверя, боятся к нему приблизиться: не кусается ли? «Господа, не бойтесь, — говорит по-французски поводырь диковинного зверька. — Он добрый. Он не кусается. Его можно погладить. Он послушный. Он ОБЕИССАН».
— Обеиссан! Обеиссан! — весело говорят друг другу придворные бояре и осторожно гладят зверька. Он на самом деле совсем «обеиссан». И вот французское слово «обеиссан» порхает по царским расписным хоромам, пе реходит из уст в уста, пока французское «обеиссан» нс превращается в русское «обезьян». Он хороший. Он не кусается. Он послушный. Он обезьяна.
1970
ОСТРОВ ЭРЕНДОРФ
I. Профессор Грант делает открытие
Ровно без двадцати семи минут восемь профессор геологии Грант в последний раз повернул ручку своего замечательного арифмометра. Он написал мелом на большой классной доске, висящей справа от его письменного стола, десятичную дробь, похожую по количеству нулей по меньшей мере на велосипедные гонки, и опустил на глаза темные очки-консервы.
Холодный пот покрывал его высокий лоб. Он пробормотал:
— Нет, этого не может быть. Я, вероятно, ошибся.
За тонкими сквозными жалюзи начиналась нежная музыка утра.
Два воробья, сидевшие под окном на ложноклассической лозе винограда Изабелла, трижды чирикнули: чвиу, чвиу и еще раз чвиу, а затем, вспорхнув, улетели.
Во дворе фермы струя воды твердо била в жестяное ведро.
— Надо проверить вычисления, — громко сказал профессор Грант и, подняв консервы на лоб, снова завертел ручку арифмометра, нажимая на цифры клавиатуры и поворачивая рычажки.
Лампа над столом, как бы утомленная бессонная ночью, слабо и ровно горела под густым оранжевым колпаком.
Здесь будет вполне уместно сказать читателю несколько слов по поводу авантюрного романа вообще и этого в частности.
Прочитавши с первых строк о престарелом профессоре, который производит какие-то очень сложные вычисления, затем взволнованно трет седеющие виски большим профессорским платком, читатель, конечно, имеет полное право отнестись к моему роману скептически и бросить его читать с первой же страницы. Возражать против этого трудно. Разумеется, читатель уже наперед знает, что профессор делает гениальное открытие, которое должно облагодетельствовать человечество. Конечно, негодяи похищают формулы и чертежи, заготовленные простодушным ученым в одном экземпляре. Затем жених профессорской дочки дает торжественную клятву, что он, хотя бы ценой собственной жизни, достанет вышеупомянутые чертежи, нежно прощается с невестой, залезает в первый, подвернувшийся под руку, дирижабль и начинает преследовать преступников. В дальнейшем происходит целый ряд совершенно необыкновенных приключений на суше, на воде, под водой и в воздухе, и приблизительно через десять печатных листов читатель приходит к развязке, соответствующей национальности и вкусам автора.
Англичанин сажает негодяя в тюрьму, женит храброго молодого человека на профессорской дочке, а самого престарелого ученого окружает почетом и уважением, если, конечно, его изобретение не идет вразрез с семейными традициями и социальными устоями доброй, либеральной Британии. Француз заставляет негодяя, похитившего чертежи, обольстить профессорскую дочку, благородного молодого человека — застрелиться, а профессора — спешно сойти с ума и поджечь свою дачу. Веселый американец неизбежно пользуется приемом неожиданной развязки, и совершенно подавленный читатель в двух последних страницах, к ужасу и удивлению, узнает, что профессор — вовсе не профессор, а каторжник, бежавший двадцать лет тому назад из пересыльной тюрьмы в Вальпарайзо; дочь профессора — переодетый сын президента, скрывающийся от кредиторов; благородный молодой человек — дочь нефтяного короля, а украденные чертежи — прейскурант большого ателье готового платья (Нью-Йорк, 124 авеню, цены вне конкуренции, приезжим 60 % скидки). Русский автор вообще не кончает романа и, получив от доверчивого издателя небольшой аванс, четыре дня подряд ездит на извозчике в совершенно пьяном виде и потом долго судится с правлением какого-нибудь треста за разбитые стекла первого этажа.
Ничего исключительного читателям своего романа я не обещаю. Предупреждаю откровенно. Однако считаю долгом заметить, что все изложенное ниже есть чистейшая правда, и профессор Грант, проживавший на уединенной ферме, в двадцати милях к северу от Нью-Линкольна, одного из самых значительных научных центров Соединенных Штатов Америки и Европы, действительно сделал необыкновенное открытие.
…В шестнадцать минут первого проверка вычислений была кончена. Ошибки не было.
Профессор Грант потер ладонями виски и утомленными глазами уставился на доску, где была написана десятичная дробь.
— Вычисления правильны с точностью до нуля целых одной стотысячной, сказал профессор. — Вычисления правильны. Нет никаких сомнений.
Грант быстро потер руки и забегал по кабинету. Затем он трижды хлопнул в ладоши.
Дверь шумно отворилась, и в комнату вошел лакей-негр.
— Душ, — коротко сказал Грант.
Лакей улыбнулся так широко, что в комнате стало светлей на сто пятьдесят свечей, и быстро распахнул жалюзи, впустивши в комнату большую свежую партию утреннего света и коровьего мычания, погасил лампу и расставил на полу походный гуттаперчевый таз.
Грант скинул халат и не без гордости похлопал себя по седеющей груди.
— Ну, старина Том, сегодня большой день. Твой хозяин сделал замечательное открытие.
С этими словами Грант стал под блестящий сноп ледяной воды, ударившей из гуттаперчевой лейки, подвешенной над тазом. Он закудахтал, захлебываясь от удовольствия.
— Довольно, довольно!
Лакей потянул за шнур и выключил душ. Он накинул на профессора махровую простыню и стал растирать своего господина до тех пор, пока тот не расцвел, как георгин.