Валентина
Шрифт:
– Когда мы попадем в Оршу? – спросила его Валентина.
Последний час походил на ночной кошмар; когда она увидела, как ее сестра целится, то закрыла глаза. Двое мертвых лежали в нескольких ярдах от них. Они избежали смерти благодаря Александре. Валентина думала о том, что убивать с холодным сердцем – это ужасно. Но майора и ее сестру это, похоже, не беспокоило. Они смотрели друг другу в глаза, держались за руки и смеялись.
– Когда мы приедем туда? – повторила она.
Де Ламбаль состроил гримасу.
– Завтра к вечеру или послезавтра утром. Это зависит от снегопада, кроме того,
– Мне хотелось бы продолжить путь, – заметила Валентина. – Я хочу поскорее присоединиться к французской армии. Вы не собираетесь похоронить их?
– Этих? – Майор оглянулся через плечо. – Они не думали о любезностях по отношению к нам. Не беспокойтесь, дорогая, снег укроет их быстрее, чем я закопаю. Янош! Слезай и садись в сани!
– Мне бы хотелось поехать прямо в Оршу, – продолжала настаивать Валентина.
Ее сестра накинула полог.
– Один день не играет никакой роли для твоего полковника, – сказала она. – Может быть, его там даже нет. Давай позаботимся о собственных шкурах – Поля и моей, – если уж ты не беспокоишься о своей собственной.
Это были первые Злые слова, которые она адресовала Валентине, но в следующую минуту она склонилась к ней и просто сказала:
– Прости меня. Я была так напугана, что казаки обнаружат Поля и убьют его, мне нужно было разрядиться на ком-то. Но нам все-таки лучше подождать, нам не избежать следующего разъезда казаков так просто.
Они провели ночь в лесу вместе в санях; Янош развел костер рядом с лошадьми, и он медленно горел всю ночь, пока не начался сильный снегопад. Главной их задачей было сохранить лошадей. Они укрыли их одеялами и поставили к огню так близко, как только было возможно. Они слишком устали, чтобы есть, холод притупил все чувства, даже голод.
У них было достаточно запасов на две недели. Александра очень тщательно подготовилась к путешествию. Хватило бы и для них, и для Де Шавеля, если им удастся найти его. Валентина спала очень мало, впервые она чувствовала себя одинокой. Она слышала, как сестра и майор передвигались ночью, знала, что они спали в объятиях друг друга, и плакала, потому что человек, которого она любила, был неизвестно где, если он вообще жив.
Через два дня их остановил пост французской армии у Орши, а через три часа их уже сопровождали к Мюрату. Он так сильно изменился, что сначала Валентина даже не узнала его. Мюрат похудел, и последние пять месяцев состарили его на несколько лет, его кудри и бакенбарды исчезли. Он сидел за деревянным столом, на котором стоял подсвечник чистого золота, и пил коньяк, сочиняя донесение императору.
– Невероятно, – сказал он, и Валентина узнала его улыбку. – Поразительно! Что за путешествие для двух хрупких дам. Вы должны рассказать мне обо всем. – Он пил коньяк, а Де Ламбаль рассказывал ему все, начиная с аудиенции у Маре и закончив рассказом об убийстве двух казаков. Мюрат смотрел на Александру, приподняв брови, и даже тихонько свистнул. Он почти не замечал Валентину, хотя она была убеждена, что все его внимание сосредоточено на ней, а не на сестре и майоре.
– Известно ли что-нибудь о полковнике Де Шавеле, месье? –
Валентина задрожала и побледнела. Она чувствовала, как ее обняла Александра.
– Его нет с нами. – Голос Мюрата раздавался как будто издалека. – Он был тяжело ранен при Бородино, последний раз я видел его как раз перед сражением. Я слышал, что он отступал через Москву, но это было много недель назад. Больше мне ничего не известно.
– Как он был ранен? – спросила Валентина. – Как тяжело?
Мюрат заколебался. Это было безумием, конечно. Женщина путешествовала сотни миль в ужасных условиях, подвергая свою жизнь опасности, чтобы разыскать человека, который, может быть, давно уже мертв. Это было бессмысленно, Мюрат считал, что место женщины в будуаре, на балу или в кровати, что женщина лишь игрушка для мужчины. Он посмотрел на побледневшее лицо графини.
– Я не помню точно, – сказал он, – но очень тяжело. Вы должны быть готовы к этому, если он вообще остался жив. Моя дорогая графиня, я думаю, что для одного дня достаточно. Майор, с вами я поговорю позже наедине. Ну, а теперь, я думаю, графиня и ее сестра заслуживают отдых. – Ему не хотелось продолжать разговор, он устал и у него было плохое настроение. Все потерпело крах: война, Империя, сам Наполеон.
Сорок тысяч полуголодных, обмороженных жалких людей – вот все, что осталось от Великой Армии. Люди, которых он знал и с которыми сражался бок о бок по всему свету, были убиты в этой войне. Он винил в этом Наполеона, он никогда не любил его, он винил его в том, что тот пожертвовал Неем, чтобы спастись самому.
Мюрат не хотел ничего объяснять Валентине. С него было достаточно, ему хотелось напиться или остаться с женщиной и забыть о том, что все потеряно. Валентина не двигалась.
– Если его нет с вами, то где же он?
– В арьергарде, мадам, – ответил Мюрат. – Если он жив.
– А где они, маршал? – спросила она. – Я должна это знать. Если его нет с вами, то завтра я продолжу свой путь. Где арьергард?
Мюрат посмотрел на нее. Он видел, что к ней подошел Де Ламбаль и старался взять ее за руку, но она оттолкнула его, не отрывая глаз от лица Мюрата.
– Пока я не узнаю, – сказала она, – я не уйду отсюда.
– Бог знает, где теперь арьергард! – Мюрат почти кричал в ответ. – Где-нибудь между Оршей и Смоленском. Несколько тысяч человек и раненые – вот все, с чем мы оставили Нея. А если вы, мадам, спрашиваете меня, где они, то я вам отвечу. Я думаю, что все они мертвы, все! Мы давно ждем их, мы выступаем через два дня, прежде чем русские настигнут нас. Ваш полковник мертв, мадам. Вам лучше вернуться домой, пока это возможно; Уведите ее отсюда, майор, мне нужно работать!
Он отвернулся и встал к ним спиной.
– Вы свинья, – отчетливо произнесла Александра.
Она потеряла терпение.
Валентина проснулась внезапно; они провели ночь в доме, который Мюрат предоставил в их распоряжение. Она заснула на руках у Александры, всхлипывая от отчаяния. Постель рядом была пуста; сестры в комнате не было. Ее разбудил шум, раздававшийся снаружи. Окна с двойными рамами были разрисованы узорами, увидеть что-либо на улице было невозможно. Шум казался радостным,