Валентина
Шрифт:
– Каково истинное положение, месье? – Де Шавель поел немного соленого мяса и сушеных бобов, выпил бренди, который Ней предложил ему и еще двум офицерам. Они сидели, скорчившись, у огня в палатке маршала, и впервые за много недель он чувствовал тепло. Снегопад прекратился, все окрестности были покрыты толстым слоем ослепительно белого снега. Полная луна смотрела с небес, усыпанных яркими застывшими звездами. Мерцало несколько костров, окруженных дрожащими людьми. Укрытия из веток и старых одеял согревали людей, теснившихся под ними, как животные, жаждущие немного тепла.
Ни одна ночь не проходила
– Истинное положение? Все, что я могу сказать вам, это то, что к Березине движется Кутузов, с юга ему навстречу приближается Чичагов. Наш друг Шварценбург не сдвинулся с места со своими австрийцами, чтобы остановить его. Я говорил императору, что австрийские войска будут бесполезны! Они не лояльны по отношению к нам – эта собака Шварценбург пропустил русских! Я никогда не доверял ему!
– Если они встретятся прежде, чем император перейдет Березину, – сказал Де Шавель, – на что он надеется? Он будет уничтожен.
– Это и есть план, – заметил Ней. Он взял кусок черного хлеба, откусил большой кусок и продолжал разговаривать с полным ртом. – Это как три стороны треугольника. С одной стороны Чичагов, с другой – Кутузов, а в основании – казаки Платова. Они рассчитывают настичь императора прежде, чем тот пересечет Березину и уйдет в Польшу. Но они не добьются успеха. Наполеон слишком умен для этого. Он сделает шаг вовремя. Сейчас Даву отразил их атаку у Красного и позволил ему проскользнуть. Император уйдет. А мы последуем прямо за ним. Об этом я не тревожусь. Дюкло, в бутылке еще остался бренди – передай ее сюда. Только бы этот проклятый мороз не усилился, – внезапно заметил он. – Мы теряем сотни людей ежедневно. Как много раненых способны сражаться, полковник? У нас на счету каждый человек.
– Немного, месье, – ответил Де Шавель. – Они слишком быстро умирают. Около пятидесяти способны держать мушкет, но не больше, возможно, что даже и столько не наберется. Я сделаю все, что возможно, завтра.
– Вы сами вряд ли сможете драться, полковник, – сказал Дюкло. Он вспомнил о битве раненых в лесу под Вязьмой и нашел это невероятным. Но вся кампания состояла из таких случаев, где в равных частях смешивались ужас и удивительная храбрость. Полковник перевел на него взгляд и посмотрел, как сумасшедший. Возможно, так оно и было; Дюкло это не удивило бы. Они, должно быть, все сошли с ума, они убивали себя, как некоторые несчастные сделали это после Смоленска.
– Я смогу, – заверил его Де Шавель. – У меня одна рука, но, Бог мой, я могу сделать ею больше, чем какой-нибудь идиот двумя! – Он отвернулся, дрожа от ярости и холода, это усилие было слишком велико для него. – Со мной несколько человек, месье, – сказал он Нею. – Я посмотрю, кто останется в живых завтра утром. – Он неловко встал, поскольку ему трудно было сохранять равновесие без правой руки. Но никто из тех, кто знал его, не осмелился бы предложить ему помощь.
Он попрощался с маршалом и Дюкло и отправился к своему укрытию, которое делил с двумя другими офицерами: с поляком, у которого была гангрена на ноге, и еще с одним гренадером, вся спина которого была в осколках, которые постоянно выходили. Он лег между ними, поляк стянул пальто с лица.
– Что он сказал, полковник? Какие новости?
– Обнадеживающие, – коротко ответил Де Шавель. – Он полон надежды. Спите, Ракович, прежде чем эти проклятые казаки нападут опять.
– Я был бы рад уснуть навеки, – пробормотал Поль, – только мне не дает моя проклятая нога.
Атака состоялась в четыре часа утра. Когда совсем рассвело, Де Шавель сдержал слово и выяснил, кто из раненых в состоянии сражаться. В этот день их было восемьдесят. Через три дня в маленьком лесу под Красным их оставалось с Де Шавелем лишь двадцать, а под командой Нея – три тысячи.
В Борисове стоял французский гарнизон; он охранял мост через Березину, который должен был послужить императору и его войскам. Они двигались из Орши. Офицер, охраняющий мост, привык к незнакомцам – из России шли беженцы со своим имуществом, часто встречались жены офицеров, оставленных в Смоленске, когда основные силы были брошены на Москву. Он перестал быть осторожным, пропуская их. Другое дело – пропустить экипаж в противоположном направлении. Он не поверил солдату, который сообщил ему, что сани с двумя женщинами и французским офицером, с двумя слугами верхом, просят разрешения проследовать через Борисов. Мужчина настаивал на этом.
– Это правда, месье. Офицер сказал, что он майор Де Ламбаль и что у него письмо от министра иностранных дел, которое гарантирует им безопасность. Я не позволил им проехать без вашего разрешения, но он ругается, как дьявол. И одна из женщин тоже. Язык, как у драгуна. Вы подойдете, месье?
– К черту всех. – Офицер ругался всю дорогу до моста. Если у этих людей действительно письмо, тогда ему придется пропустить их. Конечно, это может быть подделкой. Они могут оказаться шпионами.
Сани стояли на другом берегу реки. Небо было свинцовым, шел снег, было очень морозно. Гарнизону в Борисове повезло: здесь имелись продовольствие и надежное убежище, им приходилось мало сражаться, беспокоили лишь набеги партизан. Настанет и их очередь, конечно, отражать атаки русских.
Большие сани с широкими полозьями легко скользили по заснеженной поверхности; лошади были широкогрудыми и сильными, пар от их дыхания клубился в холодном воздухе. Слуги ехали верхом тоже на хороших лошадях. Это был экипаж важного и богатого человека. Поль Де Ламбаль вышел и поджидал охранника. Он постукивал ногой об ногу, чтобы не замерзнуть, и разговаривал через плечо с женщиной, которая высунулась следом за ним, ее темное лицо было обрамлено соболиным мехом.
– Оставьте это мне, княжна. Нам может понадобиться такт в разговоре с этим господином.
Беседа не заняла слишком много времени; Де Ламбаль представил свои бумаги и письмо от Маре.
– Война проиграна, и мы все в ней проиграли. Идите и будьте убиты, если вам того хочется.
Офицеру в Борисове оставалось жить лишь четырнадцать дней, но в тот морозный ноябрьский день он считал себя бессмертным, если такое вообще могло быть. Ему исполнилось лишь двадцать восемь, он был очень самоуверен.
– Вы можете проезжать, майор, – сказал он. – Могу ли я задать вам один вопрос?