Вампиры девичьих грез
Шрифт:
— Я. До тебя. Донес. Простую, в общем-то мысль о том, что хамить вампирам опасно. Что идти против основ государственного устройства недопустимо. Жаль, что на тебя не действуют другие методы, но раз действует этот, то значит, он тоже годится. Важен был результат, а результата я добился.
— Какого? Что я боюсь тебя и ненавижу?
— Это побочный эффект, его я как-нибудь переживу.
— Бездна, да ты вообще понимаешь, о чем мы говорим? Ты причинил мне ужасную, чудовищную боль. Намеренно, хладнокровно. Мне было больно, ты хоть понимаешь это? Ты вообще знаешь, что такое боль? Ты боль вообще чувствуешь?
— Нет.
Простое такое слово. Короткое, категоричное, спокойное. Ответ на вопрос. Констатация факта. Ничего
— Что за чушь! Ты сам мне говорил о чем-то, что это больно. Ну, хорошо, ладно, пусть не физическую, пусть не свою, но как эмпат?
— Как эмпат чувствую, конечно, почему ж нет, тоже пища. Но твой вопрос ведь не об этом. Ты во мне со-чувствия ищешь. А вот чего нет, того нет. Так как боль я скорее вижу, чем чувствую: небо голубое, трава зеленая, боль… просто боль, бесцветная, чья-то, даже если моя. Я свое на эту тему отчувствовал уже. Вот потому она меня теперь и не возбуждает. Ни на какие эмоции — ни на желание, ни на отвращение, ни на сочувствие. Так что, по поводу той порки: я рад, что это подействовало. Мне жаль, что ты меня теперь ненавидишь. Все.
Он по-прежнему смотрел в окно. Я все так же сидела в кресле. Пыталась как-то осознать то, что он мне сказал. Выходило не особо. Всесильный и жестокий вампир, играющий моей судьбой, как бантиком на веревочке. Или инвалид, лишенный нормальных чувств и эмоций? Сочувствие чужой боли… Что надо пережить, чтобы его потерять?
Понимая, что делаю глупость, встала и подошла к нему. Чуть коснулась руки. Видимо, под воздействием его ауры, под воздействием старательно заложенной привычки, что если мы вместе, то он всегда совсем рядом, не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Быть от него так долго на другом конце комнаты ощущалось неправильным. Я коснулась его руки, а он, не оборачиваясь, приобнял меня этой рукой за плечи.
Захотелось выдохнуть и расплакаться. Как это было просто там, в больнице, его любить. Ничего не знать, ни о чем не помнить. Его руки, его губы, его запах. «Но где-то между первым и вторым мы успеваем подарить вам еще и удовольствие, которое все искупает»… Удовольствие? Да, он умел. Но вот только — искупает ли? И как забыть — про первое и второе? Боль и смерть, кажется? Да, боль и смерть.
— Рассказать?
Я непонимающе вскинула на него глаза. Он чуть обернулся ко мне, по-прежнему удерживая за плечи.
— Что такое моя боль, Ларис. Последняя, которую я чувствовал.
Я кивнула. Зря я к нему подошла. Раньше было холодно и далеко. А теперь — слишком близко.
— Это было давно. Для людей. А для нас — не настолько, чтобы забыть. Тогда наш мир рухнул. Такой привычный, такой обыденный, может, даже не всеми любимый. Но он рухнул, погиб, рассыпался прахом вместе с тысячами тех, кто был нам дорог. А мы остались. Лежать ничком на черной ночной земле, выгибаясь в судорогах адской боли, пронзавшей наши тела, перестраивавшей каждую клетку в наших организмах. Наши зубы вжимались в десны, разрывая корнями неприспособленную для этого плоть. Невыносимая жажда, причины которой мы еще не осознавали, мешалась с невыносимой болью, лишала остатков разума, делая невозможным даже попытку самоконтроля. Целый народ, Лара, вернее — те жалкие крохи, что выжили, корчился на выжженной земле, задыхаясь от запредельной боли, не различая уже — своей или чужой. Ведь мы же эмпаты, Ларка, все как один, а боль была такой, что мы не могли закрыться, все щиты слетели, и каждый слышал всех. А самое страшное в этом хоре — один единственный детский крик. Один единственный выживший ребенок из многих тысяч наших детей. У нас прежде рождалось много детей, Лариса. Но ту ночь пережил только один. Кукольно-хрупкий, ему не было еще и пяти. Но он выжил, а даже те, кто были много его старше — нет. И он кричал, Лариса, так кричал, единственный из всех — в голос. Мы взрослые, мы сильные, мы извивались и орали молча. А он, наш единственный малыш, кричал в ту ночь за нас за всех. Долго и страшно, пока не сорвал связки, а потом только хрипел, но этот хрип тоже слышали все. А когда все-таки взошло солнце, мы увидели, что он стал седым. Весь.
Анхен немного помолчал, а потом закончил:
— Вот с тех пор я и не могу — сочувствовать. Любой боли. Не жалко. Никого, даже себя. Кто-то наоборот — ищет боль и пытается в ней утонуть, кто-то — создает и пытается в ней утопить. Кто-то пытается ее избегать — и для себя, и для других. Но никто не остался прежним — ни один из нас.
Увлеченная его рассказом, я не сразу почувствовала, что его рука сжимает мое плечо, пожалуй, слишком сильно. Но смотрит он при этом не на меня — куда-то вдаль, за горизонт, наверное — во тьму той ночи. Невольно повожу плечом, и Анхен, словно очнувшись, опускает руку.
— А тот малыш? Мальчик? Что стало с ним? — почему-то это было очень важно.
— Вырос.
— Вырос каким?
— Добрым. Светлым. Даже романтичным, я бы сказал.
Это почему-то обрадовало. Было бы жаль услышать, что несчастный мальчик вырос в самого кровавого и жестокого садиста в истории. Хотя, добрый и романтичный вампир — это вообще как? В каком смысле?
— Это не значит, что он не убивает, — ответил Анхен на незаданный вопрос. — Он вампир, как и все мы. Но он не ищет боли и не стремится ее причинять. Знаешь, его мать была жрицей Предвечного Светоча, и ей удалось сохранить свет в душе своего сына. Хотя он, конечно, скорее Новый, чем Древний. Из тех, кто срезает чужие розы, не слишком умея ценить жизнь…
Новый, Древний… Что-то он говорил уже об этом…
— Так это и было… «второе солнце»? А Древние — те, кто пережил ту ночь?
— А Новые — те, кто родился после, — подтвердил мою догадку Анхен. — Кто не знал иной жизни и иного мира. Дети Древних, рожденные на крови.
Мысленно прокручиваю в голове учебник истории, и не могу понять, с какими событиями можно соотнести его рассказ. Не выходит, никак. Да еще в пределах последних восьмисот лет.
— Мне кажется, или в учебниках об этом не пишут? — почти шепотом спросила его я.
— Не пишут, — тоже очень тихо согласился Анхен, поворачиваясь ко мне и глядя прямо в глаза. — А ты ведь у меня умная девочка, и понимаешь, что не все из того, что я тебе рассказываю, стоит пересказывать другим.
— А зачем ты рассказываешь об этом мне?
— А кому еще? Из всех людей ты единственная не питаешь излишних иллюзий. Ну подумаешь, сдерну еще одну. Думаешь, это так приятно — всегда и всем лгать? Всегда видеть вокруг глаза, затуманенные наведенной любовью?
Отстраняюсь.
— Тогда, в Пахомовке, тебе было неприятно? — говорить об этом очень стыдно, но не спросить я не могу.
— Не совсем правильное слово, — Анхен вновь отворачивается к окну, опираясь руками на подоконник. — Правда в том, что я к тебе привязался, Ларис. Ты стала мне дорога. В общем неудивительно. Сама подумай: со многими ли я могу позволить себе быть близок, зная чем оборачивается для человека близость с вампиром? Тех, кто становится мне дорог, я вынужден отталкивать, держать на расстоянии, прогонять навсегда. А с тобой — можно было просто быть, не опасаясь, что это тебя погубит. Это… неожиданно и приятно, хотя терпения на твои выходки у меня не всегда хватает. Ты все же — не слишком умная девочка, уж прости за прямоту. А в Пахомовке… Моя кровь — это как прививка, Ларис. Сначала прививается болезнь, а потом ты ее перебарываешь, и не болеешь уже никогда. Поэтому — да, твое поведение было типичным поведением человека, у которого выгорает мозг от слишком тесного общения с вампиром. И это не слишком приятно, ты нравишься мне живой. Но я знал, что это временно, это пройдет. А за возможность безнаказанно тебя целовать — можно и потерпеть, — он оборачивается ко мне и впервые улыбается — коварной улыбкой соблазнителя, и даже подмигивает. Но тут же вновь становится серьезным.