Варламов
Шрифт:
между собой. Похожи как явление видовое, несхожи как отдель¬
ные особи вида. Никогда не повторялся. Иной раз, кажется, раз¬
ница чутошная, а все-таки есть она, разница. Старался, чтобы
сказывалась она прежде всего во внешности каждого. И не ради
показного перевоплощения. Это—пустое! Знал, что его, тучного
человека исполинского роста, все равно узнают зрители немедля.
Но искал и всегда находил верные приметы личного облика каж¬
дой
ешься: одеты все почти одинаково и бородаты обязательно. И все-
таки...
Максим Федотыч Русаков. Почтенный старец с длинной се¬
дой патриархальной бородой. Волосы причесаны гладко, должно
быть, смазаны репейным маслом. Одет опрятно и скромно: иод
поддевкой — рубашка-косоворотка, на голове — суконный картуз.
В руках — тяжелый посох. Есть в Русакове что-то апостольское,
иконописное, величаво и умудренно спокойное, далекое от сует¬
ности.
В движениях — плавная медлительность, подчеркнутая нето¬
ропливость. Шагает важно pi степенно, легко опираясь на посох.
И говорит, как-то вкусно округляя гласные, напевно растягивая
их, чуть окая по-костромски. Должно быть, всем ясно, что Руса¬
ков, хоть и богатый, но уездный купец, не московский; может
статься, только в первом поколении оторвавшийся от крестьян¬
ства.
Все это нужно Варламову, чтобы показать Максима Федо-
тыча купцом старозаветного обычая, из тех, кто высоко ставит
честность и порядочность в делах торговых да и в частной жиз¬
ни, всегда хорош с людьми, приветлив. Если и осерчает на кого,
так только на сестру свою, которая «прожила пять лет в Таганке»,
набралась «московской фанаберии» и теперь «сбивает с толку,
с ума выводит» дочь его Дуню.
В первой сцене спектакля Максим Федотыч рассказывает о
своей дочери:
— Моя Дунюшка вылитая жена покойница. Помнишь, сват?..
«Я слушал эту сцену из-за кулис и игры Варламова не ви¬
дел, — вспоминает Я. О. Малютин. — Но когда дрогнула в его
голосе чуть уловимая, крохотная трещинка, когда я услышал не¬
передаваемо теплый и живой звук — «моя Ду-у-нюшка», передо
мной возник весь облик старого и одинокого человека, стыдливо
таящего любовь к дочери и только против воли выдающего эту
любовь в оттенках своей речи...
Особенно хорошо запомнилась мне сцена, в которой мне до¬
велось быть партнером Варламова, — сцена разговора Русакова
с Вихоревым, добивающимся у него руки дочери.
На первый взгляд Русаков в этом разговоре занимает пас¬
сивную позицию
ворить все, что тому угодно. Но это только на первый взгляд.
На самом деле Русаков в этой сцене (Варламов это показывал
с потрясающей выразительностью) весь подчинен одной, напря¬
женной и полностью поглощающей его задаче — защитить свою
дочь от лжи и коварства, охранить ее своим опытом и безгра¬
ничной отцовской любовью от ничтожных и подлых людишек,
устремляющихся, как бабочки на огонь, на его, русаковское бо¬
гатство. Русаков — Варламов сидел за столом сосредоточенный,
настороженный и чуть скошенным взглядом следил за своим со¬
беседником.
...И только после того, как Вихорев прямо и открыто пере¬
ходил к делу — «Влюблен, Максим Федотыч, влюблен, в Авдотью
Максимовну влюблен», — приоткрывал себя и Русаков — Варла¬
мов: «Полноте, ваше благородие, мы люди простые, едим пряни¬
ки неписаные, где нам! Ведь нас только за карман и уважают».
Он и тут сохранял душевную сдержанность и спокойствие.
Но говоря «мы люди простые», чуть заметно растягивал эти сло¬
ва, вкладывая в них затаенную гордость за «простоту» свою и
дочери. Весь характер исполнения этой сцены Варламовым под¬
черкивал драматическую силу третьего акта, в котором Русаков
узнает о бегстве дочери, а затем и встречается с ней. Вся сдер¬
жанность, мягкость, простота Русакова исчезали. На их место
являлись глубокое страдание, гневный порыв и отчаяние. Иным
становился Русаков. В не меньшей степени иным показывал себя
в этот момент и вдохновенный актер Варламов».
Нельзя отнести «Не в свои сани не садись» к числу лучших
произведений в литературном наследии Островского. Не случай¬
но ни разу, кажется, не ставилась эта пьеса на сцене советского
театра. А при своем появлении она подверглась справедливой
критике «Современника» за славянофильское направление, уми¬
ленное восхваление кондовых житейских порядков отчичей и
дедичей.
Шла она в Малом театре в 50-х годах с успехом, но не¬
долго, пока роль Дуни играла Л. П. Никулина-Косицкая.
Первая постановка в Александрийском (1853) прошла не
бог весть как. И только спустя тридцать лет, когда Русакова
стал играть Варламов, пьеса как бы возродилась. Впрочем, ча¬
ще, чем у себя в театре, играл ее во время своих летних га¬
стролей по стране.
Никакого не было ему дела до славянофильских идей пьесы.