Варламов
Шрифт:
По пьесе неисправные часы бьют пятнадцать раз. В спектакле
тоже били пятнадцать раз. Но и после этого, в наступившей ти¬
шине, Варламов продолжал считать:
— Шестнадцать, семнадцать...
Так — до двадцати, а то и дальше, пока, утишая счет и поса¬
пывая, не вздремнет. Зрители покатывались со смеху. Куросле¬
пов был уморительно глуп и несуразен. Варламов словно задался
целью показать, до чего же может быть чрезвычайна бестолочь
человеческая,
ума, тупость чувств безнадежная.
Очень были хороши сцены Курослепова с дворником Сила¬
ном, роль которого играл Давыдов. (Впоследствии Давыдов играл
Хлынова.) Как и в других случаях, встреча этих двух актеров
один на один доставляла огромное удовольствие не только зри¬
телям, но и самим Варламову и Давыдову. И, кажется, не скры¬
вали того от зрителей. А те чувствовали это и охотно входи¬
ли в круг полного актерского взаимопонимания на сцене.
Варламовский Курослепов вяло бранил Силана по праву хо¬
зяина, так же вяло размахивал перед его носом своими оплыв¬
шими бессильными кулаками. А Силан наступал на Курослепова
с метлой в руке. Вечно вздорили, но беззлобно, по укоренившей¬
ся привычке. Перебранка стала для них приятным занятием, раз¬
влечением. Два старика, каждый из которых считает себя умнее
другого. И опять шли в ход полуслова, бурчание, бормотание,
в которых они находили и передавали не меньше смысла, чем в
писаном тексте ролей:
— Вот я тебе...
— Ах ты такой-сякой...
Хороши были и сцены Курослепова с городничим уездного
Калинова — старым воякой Градобоевым. Эту роль играл один
из бывших учителей Варламова (казанских времен) П. М. Мед¬
ведев, который был принят в Александринский театр в качестве
актера и режиссера.
Варламов слушал хвастливые россказни Градобоева, приправ¬
ленные дикими нелепицами, открывши рот, как малое дитя страш-
ную-страшную сказку. Охал и вздыхал, сердился на других, когда
перебивали Серапиона Мардарьича.
Если в образе купца Русакова можно было увидеть живую
старину в русской действительности, еще сильную и даже нрав¬
ственно цельную, стойкую, — то в купце Курослепове эта же ста¬
рина изветшала, выродилась именно нравственно, лишена жизне¬
способности, околевает. Трудно предположить, что Варламов буд¬
то бы отдавал себе сколько-нибудь ясный отчет в исторической
и общественной сущности этих двух образов и потому были та¬
кими разными
Нет, он не мог исходить из каких-либо общих соображений
и умственных выкладок. Не умел. Не в этом стихия его таланта.
Дело куда проще и, если на то пошло, куда плодотворнее: он уди¬
вительно чутко понимал правду пьесы, правду образа и логику
его жизни, действий и поступков в сюжете пьесы, в связях и
во взаимоотношениях с другими лицами. Шел изнутри образа,
от его частных и личных данных, а делать общие выводы и за¬
ключения — предоставлял зрителям. И они легко делали такие
выводы, широкие обобщения, — так были ярки и ясны, много¬
значны варламовские частности.
В конце пьесы Курослепов, но варламовскому толкованию, от
изначальной вялости и сонной одури переходил к полному рав¬
нодушию ко всему, нравственному и духовному небытию, хотя
плоть его еще некоторое время будет существовать. Но только
для того, чтобы есть и спать. Курослепов — уж так сложилось
все — отдает бразды правления делом и домом дочери своей Па¬
раше и ее возлюбленному Гавриле. Без особой радости, но и безо
всякой горечи сделав последние распоряжения, Варламов вдруг
поворачивался к зрительному залу и испуганным шепотом спра¬
шивал:
— Сколько в нынешнем месяце дней? Тридцать семь, три¬
дцать восемь? Вона как больно длинен...
Не с Градобоевым, а со зрителями разговаривал:
— Само собой, сколько дней ни выйдет, до следующего жить
надо... Пойти соснуть до следующего-то...
— Ну, прощай, батюшка! Спи, господь с тобой.
Эти слова Параши (играла ее М. Г. Савина) звучали как от¬
ходные, надгробные: напутствием в небытие.
К тому и вел Варламов: умер Курослепов еще при жизни.
Мир праху его!
Шутейная речь Власа Дорошевича о варламовском ходатай¬
стве за подсудимых на сцене — вдруг обернулась в толковании
других критиков против артиста. Всерьез и весьма тяжко.
Пытаясь понять и объяснить своеобразие и самобытность ис¬
кусства Варламова, иные из критиков объявили, что главное в
нем — умиротворенность, всепрощение, отсутствие обличитель¬
ного пыла.
«Все его герои, каким бы автором они ни были написаны,
каким бы именем ни назывались, непременно добродушны и ко¬
мичны. С ними приятно, они не шевелят никогда ни негодова¬
ния, ни злобы, ни сильного сострадания. С ними легко... Все они