Варшавская Сирена
Шрифт:
Она замолкла, неожиданно повернулась и побежала к дому. Старик потащился за ней, почти такой же мрачный и расстроенный, как она. Он не любил перемен, новых лиц и чужих людей. На улице Вавельской, где были понастроены одни финские домики, он знал всех. На его глазах вырастали здешние дети, и это он приносил известия о свадьбах или смертях знакомых, о живущих за границей родственниках. За это время старик успел собрать и передать сыну большую коллекцию редких почтовых марок. Столько лет ходил он одной и той же дорогой, наблюдал за человеческими судьбами, а теперь… Говорят, что на Мокотовском поле, рядом со строящейся Лазенковской трассой, должны разбить большой парк с прудами. И как будто не тронут старые, прекрасные деревья. А людей? Людей?
Когда
— И все же прочитать, что они пишут, стоит. Может, это что-нибудь изменит?
Она отрицательно покачала головой, но потом встала и без слова подписалась там, где стояла красная точка; так почтальон обозначал заказные письма из-за границы, которые ему надо было вручать адресатам лично.
— Снова оттуда, — заметил он. — Из Франции.
Она машинально, даже не глядя на конверт, поправила его:
— Из Бретани.
— Ну и как же? Вы поедете туда? Насовсем?
— Не знаю. Ничего еще не знаю. Вы видите, я пока что пытаюсь сменить кожу. Избавиться от всего, что здесь было…
Он обернулся и посмотрел на кипы бумаг, папок, альбомов, на книжные полки, занимающие всю стену комнаты. Потом наклонился, чтобы поднять две открытки, которые совсем недавно принес ей сам, не решившись тогда попросить отклеить марки; картинки показались ему такими красивыми: на одной — лиловые заросли вереска широким языком лизали гранит скалы, на другой — песчаный пляж переходил в желтый от первоцветов луг, на который была накинута сеть. Месяц назад он не обратил на эту деталь внимания, но сейчас осмелился спросить:
— Так там даже первоцветы приходится разводить? И прикрывать нейлоновыми сетками? Пленкой?
Смеясь, она взяла открытку из его рук.
— Нет. Это сети, обыкновенные рыбачьи сети на сардины. Они всегда голубые. Обычно их так сушат — разложив на скалах или на лугах.
— Удивительно, — сказал он.
Она отрицательно покачала головой:
— Вовсе это не удивительно. Позже я много чего не могла понять. А первоцветы? Для того они и существуют, чтобы весной на них сушились такие сети и чтобы, чтобы…
Она не закончила, заглядевшись на цветную картинку. Старик прикоснулся рукой к фуражке, закрыл сумку и вышел тихо — на этот раз его не задерживали и не провожали до калитки. Значит, желтые первоцветы в далекой Бретани для того и существуют, чтобы на них сушились рыбачьи сети? Сапфировые сети? А еще для чего?
Эту открытку Паскаль прислал специально, чтобы напомнить ей о том, что примаверы, расцветающие на лужайках вдоль океана и даже в щелях между скалами уже в марте, когда побережье еще терзает ветер, были свидетелями их первой встречи. В то утро они шли втроем с Клер и Луизой на ферму, подгоняемые порывами ветра, но очень довольные, потому что каждая из них обеими руками прижимала к груди большой желтый букет. Приход весны надо было отметить именно так: сорвать первые примулы. Les primaveres jaunes были предвестниками окончания зимних штормов, длинных ночей и страшного ветра, дующего с океана. Она еще не знала тогда, что первоцветы зацветали и для того, чтобы жадные губы мальчишек вырывали из рук девочек собранные на рассвете цветы, чтобы в эти букеты вгрызались острые зубы, раздирая лепестки, ломая хрупкие стебли. Конец хозяйничанья ветра был одновременно началом освобождения мальчишек из каменных стен ферм и школ, их атакой на побережье и окончательный его захват. Клер и Луиза сначала подняли крик, сопротивлялись, но потом сдались. Застучали их сабо, отмечая путь своего отступления цветами, падающими из рук. Она, Анна-Мария, на которую напали первый раз в жизни, стояла совершенно беспомощная, судорожно прижимая первоцветы сначала к животу, затем к плоской груди, прикрытой платком, и в конце
— Разве ты не знаешь, что надо сопротивляться, убегать? Не стой так. Беги!
Она успела сказать только два слова, не на бретонском диалекте, а, так же как и он, на школьном, французском языке:
— Va t’en.
— Я должен убраться вон? Я? Это ты должна исчезнуть отсюда. Первые примаверы принадлежат нам, мальчикам.
Она сказала с ноткой презрения в голосе:
— Конечно, их лучше есть, когда они уже собраны. Когда не нужно нагибаться, все время нагибаться и рвать цветы на таком ветру.
— Ясное дело, лучше, — огрызнулся он. — И интереснее. Девчонки не отдают букеты, вопят как резаные, плачут, а потом жалуются родителям. За ними мы гоняемся, снова ловим и рвем зубами оставшиеся букетики, которые они еще держат в руках.
— Ведь они теряют цветы по дороге, — отрезала она. — Вы можете их собирать.
— Уже ничьи? — удивился он. — Сломанные и увядшие? Без борьбы? Последний раз говорю тебе: беги! И поскорее, я тебя все равно догоню.
Если бы в его голосе не было хвастливой нотки, если бы он не так сильно испортил букет, который она собирала, несмотря на сильный ветер, возможно, Анна-Мария сделала бы то же самое, что ее двоюродные сестры ле Рез, — убежала бы. Но ей не хотелось снова столкнуться с ним и смотреть, как его зубы хватают и перемалывают желтые лепестки примул. Вот почему, не двигаясь с места, она опустила руки, судорожно прижатые к груди. И они долго вместе смотрели, как на каменистую тропинку, на их сабо дождем посыпались зеленые листочки и желтые, как шафран, цветы.
— Вот тебе! — сказала она мстительно. — Теперь можешь съесть весь мой букет.
Анна-Мария не предусмотрела одного: что от унижения он захочет мстить.
— Трусиха! — крикнул он в ярости. — Жалкая трусиха!
— Нет! — так же громко закричала она.
— Трусиха! — упорствовал он. — Во всей Бретани нет такой девчонки! Вместо того чтобы защищаться, убегать, ты сдаешься. Так ведь? Бросаешь букет на землю, будто охапку травы голодной овце. Или как сено в кормушку. И я должен это есть? Я — в таком виде самые первые цветы?
Она хотела сказать тоже что-нибудь такое же ехидное, что задело бы этого заносчивого мальчишку, но ее испугали его глаза. Неожиданно он перестал кричать, не отрывая глаз от одной точки: от ее открывшейся во время возни шеи. Она подумала, что вот сейчас он сожмет своими пальцами ее горло и что на сей раз она начнет задыхаться, давиться, как недавно этот мальчишка давился лепестками первоцветов.
— Нет! — крикнула она. — Нет!
Анна-Мария даже не пыталась защищаться, отскочить, бежать. Поэтому он подошел к ней еще ближе, наклонился и неожиданно припал губами к обнаженной шее. Девочка почувствовала прикосновение холодных губ, легкий укус острых зубов и — онемев от удивления — смотрела, как, выпрямившись, очень довольный собой, мальчишка съедает несколько желтых цветков, которые застряли в складках ее платка. Мальчишка жевал с удовольствием, обстоятельно, но делал это как-то медленно и слишком долго. Глаза у него были веселые и гордые. Все же ему удалось отобрать примаверы у этой глупой малышки. Не без труда, да еще схитрив при этом.
Только сейчас Анна-Мария почувствовала себя обиженной, побежденной — и была готова закричать, заплакать. Почему это случилось именно с ней? За что? Прикоснувшись рукой к укушенной шее, она увидела кровь на пальцах. Он тоже смотрел на эту красную полоску и неожиданно, склонив набок голову, выплюнул остатки непрожеванной размельченной массы на камни.
— Гадость! — сказал он. — Самая противная зелень, которую я когда-либо ел.
— Так зачем же? Зачем? — прошептала она, сдерживая плач.