Варвары
Шрифт:
А девушка, вот она, рядом. Уже проснулась, волосы заплела, улыбнулась счастливо.
Свинка! Господи, вот привязалось. Ведь ничего общего, ни малейшего сходства с поросенком. Высокие, почти азиатские скулы, зеленоватые глазищи, очаровательный прямой носик, прозрачный пушок над припухшей губкой…
Темное пятнышко подсохшей крови на серой ткани спальника.
Рагнасвинта Фретиловна. Вот так, други мои. Это вам не карамельку съесть!
— Эй, — окликнул Коршунов. — Доброе утро, солнышко! Как спалось? Сладко?
Обернулась.
— Аласейа! Махта… — и еще что-то нежное. Спросила что-то.
— Нравится? — Улыбка сама растягивала губы. — Нравится — так возьми. Твое.
Удивилась. Даже сначала не поверила. Мне? Неужели? Ты, наверное, шутишь? Мне одной — это все?
— Тебе! — подтвердил Коршунов, энергично кивая. — Тебе одной, больше никому!
Выдернул вкладыш из мешка, вложил невесомую ткань в ладошку.
Господи! Вот это темперамент! Опрокинутый на спину, Алексей пытался совладать с бешеным клубком энергии и счастья. Его тискали и целовали, его облизали и взлохматили и даже укусили за нос.
Алексей хохотал.
— Ах ты Свинка-свинюшка! Прекрати! С ума сошла! Перестань!..
Ну чисто щенок!
Пресечь это можно было единственным способом, и Алексей был вынужден прибегнуть к крайнему средству.
Минуток через двадцать объятия распались. Алексей перекатился на спину, раскинул руки по песку. Засмеялся.
Его маленькая девочка тоже зашлась смехом.
Коршунов выгнул спину, лихим рывком вскочил на ноги.
Рагнасвинта села, подобрала было рубаху, потом вспомнила, бросила — и подхватила густо-синий шелк. Вскочила, накинула на плечи, закружилась, ловко перебирая ножками. Невесомая ткань оплела ее обнаженное тело.
— Купаться! — строго сказал Коршунов.
Отобрал вкладыш, положил на остальные ее вещи. Ну надо же: полкило золота на шее носит, а от какой-то яркой тряпочки — такой восторг.
— Купаться! — и потянул ее к воде.
Девушка неожиданно заупиралась. Быстро проговорила что-то, помогая себе жестами. Мол, нельзя купаться. Ни в коем случае нельзя!
— Со мной — можно! — твердо заявил Коршунов.
— Нии, Аласейа, нии! — И вдруг, другим тоном, вопросительно: — Аласейа? Й-а-а! — Радостно: — Аласейа! — таким голосом, будто перекореженное на местный лад имя все объясняло и разрешало. — Аласейа!
И с разбегу, увлекая за собой Коршунова, кинулась в воду.
И в этот момент Алексей понял, что покорило его в этой юной девушке. Нет, не славная мордашка. Не нежность кожи и сногсшибательный запах юности… Безоглядное доверие, вот что. Такое бывает у двух-трехлетнего малыша — к матери. Абсолютная вера и абсолютная готовность выполнить все, что ты скажешь. И Коршунов понял, что он пропал. Потому что такое доверие невозможно обмануть. Потому что, обманув такое доверие, тут же станешь полным дерьмом, окончательно и бесповоротно. Да, Алексей попал, вернее, попался. В полный рост. Но самое смешное, его это ничуть не огорчило. Потому что в этот момент он был так же окончательно и бесповоротно, чудовищно счастлив…
А плавала Свинка так себе. По-собачьи. Только-только на воде держалась…
Глава тридцать третья
Травстила. «Не боги они»
Травстила зачерпнул воды из бочонка, щедро плеснул на лицо. Грязные струйки потекли с его бороды на кожаный, порыжевший от жара фартук.
Вынул клещами из огня полоску железа, обстучал молотком, сбив окалину, оглядел. Потом покосился в угол, где на широкой лавке, упершись огромными ладонями в толстые колени, расселся Овида.
— Хундила — муж основательный, — сказал кузнец. — Но ум у него выше притолоки не поднимается. Говорит, что Ханала ему в ухо вложит. А Ханала, сам видел… Совсем стар стал Ханала.
— Так ты говоришь: не боги они, — задумчиво протянул Овида.
Голос у жреца был мощный, низкий, будто из самого дна объемистой утробы. Зов Вотана в голосе том слышался, даже когда не взывал Овида, а простую беседу вел. А уж когда взывал…
Кузнец сунул железку в огонь, качнул мехи. Пламя загудело веселей, металл налился багровым. Травстила вернул его на наковальню, ударил молотом: раз, другой, третий…
— Да, я думаю так. Не боги, — сказал кузнец. — К чему богам в железный горшок забираться?
Овида хмыкнул. Жрец пришел в село на рассвете. Один. Сначала к старейшине зашел, потом — сюда. Никто не удивился. Кузнец — тоже жрец, хотя и по-другому служит. Дружны Травстила с Овидой. Не раз Овида у кузнеца на подворье ночевал. Беседы с ним долгие ведет. О чем — другим знать не положено. Да и лучше не знать. Кузница на отшибе стоит. Сельчане стараются без дела сюда не заглядывать. Лишний раз мимо пройти — опасаются. Лучше кругаля дать, чем случайно кузнецовы тайны подсмотреть. Когда он с духами огня голосом железа говорит. Известно же: кто такое услышит — заболеет. А то и помереть может от нутряного жара. Но не Овида. Овида — могучий жрец. Его духи сами боятся.
Сидит Овида в кузнице. Не торопится. Оно и правильно. Мудрый спешить не станет. Сперва разберется, что к чему. Хундилу послушал Овида. К Фретиле заглянул. Тоже послушал, что у Фретилы говорят. Теперь кузнеца слушает.
— …Сказал я им: надобно чужаков в богатырской избе поселить, — говорил между тем Травстила. — Коль богатыри они, герои небесные — там им и место. А коли боги, так тоже годится. Говорили же, что и боги у огня в той избе посиживали: и Доннар, и сам Вотан…
При этих словах сотворил кузнец особый знак, тайный, которые чужим видеть не должно. Но Овида — свой. И не просто свой — старший. Потому он тоже тайный знак сотворил. Но другой. Особый. Такой, что, ежели бы кто из Вотанова братства его увидел, понял бы, кто есть Овида, и старшинство его признал, ежели сам подальше от Вотанова трона стоит.
— …А где Вотан сиживал, там и иным богам жить — за честь, — продолжал Травстила. — Потому и сказал: пусть чужие в богатырской избе живут. Обиды не будет. Прав я был?
— Прав-прав, — пробасил Овида.
Про богатырскую избу он тоже все знал. Что строили ее давным-давно, много зим назад, когда скудость в мире почти и не замечалась. Строили ее девять богатырей, что, от удали и силы изнемогая, решили из жилищ отцовских прочь уйти, дом воздвигнуть и там жить сообща, ярость священную в себе греть и тешить. Ибо умаляется воинский дух, когда день-деньской работой будничной себя утруждаешь.