Варяги и Русь
Шрифт:
— Ты прав, святейший, ты, безусловно, прав! — воскликнул Константин. — Но как совершить это великое дело?
— Через Ольгу киевскую и весь народ славянский станет единоверным нам.
— Ты уверен в этом?
— Я чувствую это... Пусть даже обращение славян свершится не сразу, пусть только одна Ольга, как Аскольд и Дир, примет святое крещение. Пройдёт немного времени, и свет Христов, свет немеркнущей истины, засияет над всею варварской страною, и не будет у Византии более верных слуг, чем славянские народы.
— Тогда
— Да, да, — воскликнула Елена, — нужно спешить, иначе Старый Рим без труда возьмёт то, что принадлежит нам по праву.
— Старый Рим не думает о славянских землях! — возразил Константин.
— Старый Рим, — поднял голову Феофилакт, — думает обо всём... Есть уже обстоятельство, которое поможет ему приковать к себе и славян узами любви, как приковал он уже к себе варваров запада!
— Что же это за обстоятельство? — спросил Константин.
— Вы слышали, я сказал, что Ольга киевская склонна принять христианство?
— Да, ты сказал нам это...
— Так я скажу ещё, что она из своего Киева послала уже послов к императору Оттону и послам приказала узнать веру, которую исповедует Оттон. Но у Византии есть возможность предупредить стремления Старого Рима. В Киеве почил иерей, настоятель киевской общины, весьма уважаемый Ольгой, и мы можем послать ему на смену нового настоятеля, который довершит дело обращения княгини-язычницы к свету истины. Разрешаешь ли ты это, император?
— Пусть будет так, как говоришь ты, святейший! — склонился пред патриархом Константин.
Патриарх Феофилакт, однако, не всё сказал на императорском совещании. Даже императрице Елене, в ум и способности которой верил безусловно, не сказал он, что в одном из женских монастырей на Архипелаге доживает свой век в посте и молитвенных трудах вдова несчастного князя Аскольда, княгиня Ирина. Десятки лет промчались с той поры, как супруг Ирины, киевский князь Аскольд, пал от меча воинов Олега, явившегося из Новгорода «добывать» Киев.
Когда это произошло, Ирина не смогла вынести охватившего всё её существо горя, не смогла перенести тоски по мученически погибшему супругу и решила посвятить оставшиеся дни своей жизни молитвам за него.
В славянщине монастырей не было, и Ирина, отпущенная Олегом, удалилась в Византию, где и приняла пострижение.
Она никуда и никогда не выходила за стены своего монастыря и так была далека от жизни в мире, что даже не знала, что творится за стенами её обители. Она была несказанно удивлена, когда пришли звать её, давно всеми забытую и покинутую, к самому святейшему патриарху Феофилакту, прибывшему в их монастырь.
Когда престарелая инокиня подошла принять патриаршее благословение, Феофилакт бросил на неё долгий, испытующий взгляд.
Годы наложили свою печать на бывшую киевскую княгиню. Стан её был согбен, глубокие морщины покрывали её лицо, из-под монашеского платка выбивались
Феофилакт, очевидно, остался доволен.
— Возлюбленная сестра моя во Христе, — заговорил он, — пришёл я сюда, в вашу тихую обитель, чтобы видеть и просить тебя...
— О чём, святейший? — удивилась престарелая инокиня. — На что могу понадобиться я, старая, убогая, бессильная?
— Господь посылает силы тем, кто служит Ему...
— Я служу Богу моему, как могу, усердно...
— Я слышал об этом и теперь хочу, чтобы ты приняла на себя подвиг, который прославит тебя и вместе с тем будет угоден Небу...
Ирина смутилась.
— Согласна ли ты на подъятие подвига? — услышала она вопрос патриарха. — Отвечай, сестра!
— Не знаю, святейший, о чём говоришь ты, — тихо ответила инокиня, — и понять не могу, какой подвиг приуготовил ты для меня, а поэтому и отвечать тебе не решаюсь... Говорю, стара и слаба я стала... Мню дни свои скончать в святой обители...
— И я тебе сказал, возлюбленная сестра моя, что для трудов о Господе нет ни старых, ни слабых.
— Объясни тогда, святейший, чего ждёшь ты?
— Так слушай и отвечай мне искренно...
— Я готова, святейший...
Патриарх помолчал немного и тихо заговорил:
— Теперь в Киеве восходит лучезарное солнце правды, и ты гордиться можешь, что первый светоч веры принесён был тобою и твоим мученически убиенным супругом, князем Аскольдом...
Воспоминание о пережитом вызвало невольные слёзы на глазах Ирины.
— Не вспоминай об этом, святейший, — потупилась она, — молю тебя, не вспоминай.
— Страдаешь ты? — с участием спросил он.
— Стараюсь и забыть не могу... Кровоточит всё ещё рана... Боюсь вспоминать о прошлом...
— Напротив того, вспоминать нужно... Кто помнит прошлое, тому легче в настоящем... Так вот... Как бы хорошо было и сколь велика бы была заслуга того, кто решился бы утвердить светоч великой истины над погибающей в кромешной тьме язычества землёю. Понимаешь ли ты, что я говорю тебе?
— Смутно, святейший.
— Ты должна утвердить великий светоч.
— Я?
— Да, ты...
Патриарх строго глядел на растерявшуюся инокиню.
— Святейший, — послышался дрожащий голос Ирины, — но как можно совершить то, что ты желаешь?
— Тебе должно покинуть сей монастырь...
— Покинуть?!
— Прежде всего и отправиться в Киев.
— Но что я могу сделать там?
— Многое...
— Я? Умирающая старуха!
— Слушай... В Киеве живёт теперь мать киевского князя Святослава, она, как нам известно, обуреваема искренним желанием познать истину, но некому обратить её к великому свету Христову... Понимаешь ли теперь?