Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колони­зационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись сла­вянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного тер­мина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в ХІ-Х вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовле­кались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предме­тах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря»195. Правоту слов историка подтверж­дают археология и «Гута-сага». Так, в Южной Швеции выявлен значи­тельный комплекс западнославянских древностей ІХ-ХІ вв. Южнобал­тийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных об­рядов Бирки привело немецкого ученого Й. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дру­жин», а шведский археолог М.Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами196. Они же, говорит А.Ф. Гильфер-динг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности

Швеции197. Подобное возможно только при под­держке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.

Согласно «Гута-саге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С.В.Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эсто­нии - провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные со­бытия из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтий­ских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фами­лий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками XIII-XVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, от­мечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби198. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А.Э.Кустин, носили более случайный характер199.

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т.И. Алексеева выделяет лишь один пункт на тер­ритории Руси, где отмелется некоторое пребывание норманнов, - Ста­рую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с нор­маннами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отме­тить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличает­ся в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... пока­зала разительное (курсив мой.
– В.Ф.) отличие древних киевлян от гер­манцев». Как заметил по поводу такого заключения А.Г.Кузьмин, «пора-зительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожи­дания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе»200.

Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норман-ские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по проис­хождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешан­ные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип насе­ления в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славя­нам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребальпого обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, - говорил С.М.Соловьев, - чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях»201. Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе202. В науке подчерки­вается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и До-нара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным»203.

В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребе­ния, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключи­тельно как только скандинавские204. Правоту этих слов подтверждает С.И.Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные ве­щи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курга­нах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захороне­ниях, принадлежали местному населению»205. К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандина­вии»206. Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых ар-хеологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г.207, т. е. старательно пытаются наполнить соответст­вующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А.Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к бал­тийской и славянской, нежели скандинавской традиции»208, хотя, конеч­но, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа209, а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувши­нов210. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К.А.Михайлов, «пря­мые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Гол-штейн (конец IX -конец X в.), которые, в свою очередь, близки по сбоей конструкции к захоронениям германцев І-ІІІ веков. Вполне естестве­нен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии211. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О.И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских •ребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, го­ворит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленни­ков212). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсут­ствуют скандинавские украшения213.

Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее приста­нище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И.В.Дубова, «уникальная находка»), которую уче­ные сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII-VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген)214. Сразу же стано­вится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские бо­жества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скан­динавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в со­циальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутст­вуют неславянские боги (Хоре, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А.Г.Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не на­шлось»215. Утверждение же Д.А.Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Оле­га...», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Велеса, справедливо говорил С.А.Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «проме­на одного язычества на другое не знает никакая история»216. То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Велесом, для Е.В.Пчелова является «ус­ловным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими - славянскими или скандинавскими - для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчер­паемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пче­лов повторяют мысль «ультранорманиста» Н.А.Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем. что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия...»217.

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях вос­точнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. поки­нуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахожде­нии среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно боль­ше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас рус­ско-славянских древностей, например, нахождение среди них железных гривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при рас­копе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтий­ских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов»218.

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д.А.Авдусин, «не только в Сканди­навии...». На Руси, констатирует СВ. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»219). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возник­нуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скан­динавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения220 (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка221). Не­поколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позво­лила М.Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссы­лаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-ХІ вв., относил к скандинавским названия мест­ностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене222. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, ан­глы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история сла­вян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А.А.Куника, к ниж­ненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому223. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно полома­но или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых нор­маннам224, была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э.
– начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В.В.Седов, было смешанное славяно­германское население225.

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII - середине IX в. в ходе несколь­ких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской сре­де относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати гра­дом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты2'6). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И.И.Срезнев­ский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А.А.Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.227). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завер­шенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, создан­ный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на по­литическое господство на Руси (миссия Адальберта 961-962 гг., пытав­шегося распространить католичество на Руси228, о прибытии на Русь мно­гочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.229), чему мог быть дан отпор и обраще­нием к истории, т. е. к той же варяжской руси.

Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, види­мо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими со­бой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимо­вать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, сво­им происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяж-ска». В.Н.Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла»230. Именно через призму резкого противостояния раз­ных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае - в 1068 г.
– похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях име­лись многочисленные и в то же время законные претенденты на вер­ховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами231.