Варяги
Шрифт:
В хоромах Блашко что ни день, то пир, что ни другой, то полпира, пированьице. Гости торговые, почитай, все перебывали, сладко ели-пили, хозяина-гостелюба нахваливали. Теперь, видать, очередь рукодельцев пришла...
Поклонился Радомысл старейшине, пообещал при случае наведаться и заторопился в кузню: работы много — воевода Вадим чуть не каждый день шлёт посыльных — сколь клинков отковали и колец кольчужных наготовили? И все к нему, Радомыслу. А он ведь не старейшина кузнечного ряда. Мало ли что люди уважают. Воеводу без ответа не оставишь — отправляй подмастерьев к другим мастерам, узнавай. Морока одна и делу остуда.
В кузнице Михолап варил разной закалки полосы воедино, чтобы будущий клинок не крошился, не ломался при ударе.
Радомысл, опоясавшись прожжённым передником, стал на привычное место. Шибче заработали меходувы, побелело пламя в горне. Сварка клинка дело хитрое, тонкое. К средней полосе, обычной, железной, надо наварить крайние, узорчатые. А они варятся из нескольких прутьев, по знанию и опыту мастера в горне выдержанных, перекрученных и раскованных в полосу. То ещё полдела. Соединить разные части, да так, чтобы и глаз не заметил шва, и при изгибе или ударе они единым целым оставались, в торец наварить стальную полосу — будущее лезвие — да свести-соединить будущие «щёки» с лезвием — то дело. Остальное: вытягивание черенка рукоятки, выборка долов, шлифовка — подмастерьям, пусть руку набивают. Мастер вновь возьмётся за клинок для последней операции — окончательной закалки.
Михолап собрался было сунуть в горн стальную полосу, чтобы приварить её к готовому бруску, но Радомысл стукнул молотком по наковальне, махнул ему рукой.
— Из головы не идёт Блашко, — в раздумье сказал он другу. — В гости приглашал. С чего бы это, а?
— В гости приглашал — идти надо, — с усмешкой ответил Михолап. — Не каждый день старейшины в гости кличут. А меды у них стоялые, чару хватишь, ноги в пляс сами пойдут. Сходи, друг, не пожалеешь...
— Тьфу ты, — рассердился кузнец. — Ему дело, а он безделицу...
— Да како ж то дело, Радомысл, — примирительно и уже серьёзно сказал Михолап. — Неуж в самом деле не ведаешь, зачем понадобился? Олелька не встаёт уже, уразумел? Князя-воеводы нет, посаженный вот-вот к праотцам отправится, Новеградом править кто-то должен. Вот Блашко и стелется травой-муравой.
— Я ж не старейшина. Чего ему со мной балясы точить?
— Ты не старейшина, и я не воевода, но Блашко добре ведает: какое ты слово молвишь — его все кузнецы подхватят, ну, а в дружине и мой голос не последний...
— Он что, и тебя приглашал?
— Эх, Радомысл, Радомысл, простая душа. Я у старейшины вчера ещё побывал, медов стоялых пивал, разговорами сытными заедал.
— Так чего ж ты раньше молчал? — рассердился кузнец. — Меды стоялые, меды...
— Ну прибег бы я к тебе ночью с вестью, что Блашко посаженным хочет быть, что-нибудь изменилось бы? Не Блашко, так другой будет. А может, тебя на вече выкрикнуть, а? — улыбнулся Михолап. — Чем не посаженный? Торговых гостей да старейшин поприжмёшь, смердам леготу сделаешь. Только моих дюже не балуй...
— Тебе бы только зубы скалить, — с сердцем махнул рукой Радомысл. — Али нас то не касается?
— Опоздал, друг Радомысл, — серьёзно ответил дружинник. — Блашко уже всех старейшин да нарочитых на свою сторону переманил. Даже Вадим не возражает. Вы вот тогда старейшин отставили, надеялись — лучше станет. Стало? Молчишь. О чём Олелька с Рюриком этим, лихоманка на голову его, разговоры разговаривает, знаешь? И я не знаю, хотя и в хоромах его часто бываю. То же и с Блашко будет, не с Блашко, так с Домнином...
— Вот и надо не из нынешних нарочитых, — возразил Радомысл.
— Я ж говорю: тебя на вече выкрикнуть надобно, — рассердился Михолап. — Ты крикнешь против Блашко, думаешь, тебя все ковали поддержат? Их рукоделье кто забирает, не Блашко ли? А древоведы, гончары, ладейщики из чьих рук кормятся? Забыл?
— Трудами своих рук кормятся, — стукнул молотком по наковальне Радомысл. — Понадобится, и без торговых гостей нарочитых жить станем. Деды жили, и мы заможем...
— Деды, — с лёгкой усмешкой протянул Михолап. — Гляжу на тебя, вроде умный мужик, а иной раз такую дурь скажешь. Деды... Ты бы ещё Славена вспомнил. Они родами жили, старейшин почитали. Те роды блюли, волю богов исполняли. А тебя, вишь, старейшина в гости зовёт, а ты кобенишься. При предках-то рукодельцы не только своё дело робили, жили как все в роде: хлеб ростили, охотились. Рукомеслом своим меж делом занимались. Ныне же наоборот — рукодельцы землю пашут меж делом своим. Тебя вон из кузни не вытащить. Она тебя кормит, а не земля. И других так же. Вам и на торжище идти самим неколи. Тем и пользуются старейшины да гости торговые. Это у предков старейшины честь рода блюли и о роде думали. Ныне больше о своей мошне заботятся. А мы по-прежнему думаем, что они ближе к богам, чем к земным делам, стоят.
— Но прошлый раз с ними круто обошлись, — не сдавался Радомысл.
— Ну не дурило ли ты, а? Припомни, тогда бодричи граду угрожали. А теперь Рюрик в Ладоге смирно сидит. Олелька помрёт, другого выкрикнут, так чего ради шум? Вороги нападают, что ли?
— А всё едино не так, — сжал кулаки Радомысл. — Ну да ладно, пойдём робить...
Посаженный старейшина Олелька умирал тяжело. Жилистое высохшее тело никак не хотело расставаться с жизнью.
Проваливаясь на короткое время в тяжёлый сон, Вадим, как от толчка, просыпался, торопился в горницу. Заслышав шаги сына, Олелька чуть слышно шептал, морщась от накатывающей боли в груди:
— Жив я ещё, жив, — и в изнеможении закрывал глаза.
Вадим страшился смотреть на его лицо. Казалось, на ложе лежит кто-то чужой, незнакомый и страшный. А властный отец, которого он побаивался и которому подчинялся с первого слова, куда-то исчез. От отца в лежащем на ложе старике ничего не осталось.
— Жив ещё... Измаялся ты со мной. Потерпи. А пока сядь... Хочу молвить чего за жизнь... Разговор... долгий будет. Дом веди... как я вёл... Торговлю... со старыми. Поладь с Рюриком...
— С Рюриком, батюшка?
— Я ж... сказал... Добыча у него всегда будет... И продавать он её будет... Пусть тебе...
— Но он...
— Знаю... В Новеград не пущай... Пока дружина у тебя... Князем он не станет... Не хозяин... Ушкуйник... Силой полезет, гони... Милославу в град пустите... Нашей земли... Люди не поймут... Больше полста воинов не пущай... Об этом со старейшинами говорить буду... Рассветёт — позови... Пора...
— Батюшка, не хотел молвить, но старейшины к Блашко тянут. Его на место посаженного прочат.