Варяги
Шрифт:
— Это ещё неведомо, натерпелись бы али нет. Того же Вадима воеводой бы кликнуть — так нет, слепы оказались. Что нам какой-то Вадим. Нам именитого подай, хоть чужого, но именитого... Вот и поплатились. С кривскими ряд без нас учинён, и в граде с нами не дюже считаются...
— Вы поплатились легко. Эко, старейшинства на время лишились. Зато головы да хоромы сохранили. А мне как бы и того и другого не потерять, — вырвалось у Блашко затаённое.
— Э... пустое. Не боись, ничего не будет. Олелька-то посаженным недурным оказался. С нами совет держит. Мыслим всё же Рюрика сломить да нам служить заставить... Так что не боись, не дадим тебя в обиду...
Покровительственные нотки в голосе Домнина не понравились Блашко, но уверенность старейшины передалась и ему. Он вздохнул с облегчением и даже плечи расправил.
— Но Олелька мыслит, что тебе, Блашко, какое-то время надо голоса не подавать. Пусть уляжется сумятица, с Рюриком определённее станет...
— Да я и сам думал по посельям отправиться, — ответил Блашко. — Пока делами градскими занимался, в своём хозяйстве разор...
— По дружбе советую, дюже долго не отсутствуй, — понизив голос, сказал Домнин. — Нельзя нам нонеча в разброде быть. Бодричи — пустое. Новеград из рук выпускать нельзя. Олелька хоть и разумный посаженный, но и за ним присмотр нужен. Да и не протянет он долго, болящий... Мало ли что может случиться, а ты старейшина именитый...
— Мыслишь, забудут новеградцы, что я за гостями ходил?
— О чём помнить-то? Не ты, так другой. Забудь о тревогах никчёмных. Рюрика приспособим на службу граду, тебя ж все благодарить будут...
До Залесья добрались на третий день к вечеру. Обрадованные гребцы круто развернули судно, дружно ударили по воде вёслами, и ладья с лёгким шорохом выползла высоко поднятым носом на песок. Старейшина велел подтянуть её повыше и привязать к дереву — ветер разгуляется, волной может отнести.
— Это ты, новеградец? Здрав будь. А мы уж напугались, что за шум на берегу...
Блашко круто обернулся на голос. Перед ним стоял высокий худой старик. Был он сутул, белая борода редкими прядями опускалась на грудь. Глаза с краснеющими прожилками слезились.
— И тебе здоровья, дед Бортник, — степенно ответил Блашко. — Пошто один, где люди-то?
— Попрятались. Взять у нас неча, а жить всякая тварь хочет. Мы ж подумали, не ушкуйники ли каки к берегу пристали...
— Ушкуйников стрелой встречать надобно да рогатиной доброй, а не прятаться от них.
— Эх, гость дорогой. Кабы сила была, разве прятались бы? Совсем народ онедужел. На ягоде да грибах живём, а и тех не скоро найдёшь. Я вот уже и в лес ползать не горазд, помирать собираюсь.
— Рано тебе Помирать. Кто ж молодых бортничать будет учить?
— Не бортничаю ноне. К колоде сил нету подняться...
— Ладно, старый, пошли к миру, — грубовато сказал Блашко и кивнул гребцам: — Возьмите три-четыре каравая хлеба да мяса прихватите...
Остановились в самой просторной избе — смерда Ждана. Сруб сажени в четыре длиной и две шириной врос в землю, щурился бельмами-окошечками, затянутыми пузырём. Пятеро гостей, хозяева, куча детей — повернуться негде, дышать тяжело. Блашко, однако, терпел.
Дело предстояло нешуточное.
Смердам Залесья, по всему видно, тяготу в нынешнем году не одолеть. Самое время вершить задуманное. Хватит им быть вольными смердами. Всё едино, сколь лет они его должники. Не смерды, а рядовичи. Ноне пришло время выбора. Хотят пережить зиму — пущай становятся закупами на всей его полной воле. В таком разе он обеспечит их всем необходимым — невелик мир поселья, запасов хватит. Не захотят быть в его воле — пусть платят долг, и больше он их знать не захочет. Потому и сидел, терпел духоту и смрад. Мир есть мир, сообща упрутся — ничего не поделаешь. Терять же пахотную землю, угодья и приручённых людей Блашко никак не хотелось. Год на год не приходится: нынче голодный, завтра, глядишь, изобильный.
Говорил Ждан: заморозок побил ярицу, сохатые к поселью не подходят, рыба не идёт в верши, ягод мало, одних грибов только и запасли. А разве ими проживёшь? Соль на исходе. Может, друг-надёжа смилостивится, позволит десяток-другой шкурок, что ему за долги отложены, обменять в Новеграде на голь?
Блашко промолчал, словно и не слышал. В разговор вступил Ратько — ещё молодой мужик, удачливый охотник, не любивший ковыряться в земле и оттого никогда не имевший в достатке своего хлеба.
— Ты бы, хозяин, потерпел с долгом-то. Нам бы только зиму перебиться. Помрут ребятишки с голоду, да и нам не выжить, если всё нынче тебе отдать. Знамо дело, нехорошо в должниках-то ходить, а что поделаешь? Али в ушкуйники подаваться?
— Добро, — пристукнул ладонью по грубой столешнице Блашко, — я вас слушал, теперь вы меня послушайте. Туго вам — вижу. Ежели я не помогу, никто не поможет. Но и вы в моё положение войдите. Я вам сколько лет в долг припас разный даю, а ноне снова просите у вас не брать. Откуда у меня добра-то возьмётся? Сам скоро с сумой по миру пойду. Кому польза будет?
Мужики молчали.
— Говорите, коли не помогу, перемрёте за зиму? — продолжал Блашко. — Так и будет, если не послушаетесь совета доброго. А я так мыслю. Долг я засчитаю и ещё зерна, соли пришлю. Но быть вам от сей поры в закупах на всей моей воле...
— В закупах?! — ахнул Ратько. — Ты, новеградец, безделицу молвишь. Мы свободные смерды, а ты хошь нас в закупы? Не будет того!
— Да, человек добрый, мы, понятно, должники твои, — поддержал соседа Ждан, — но в закупы... На то нашего согласья нет...
— Нет, и не надо, — спокойно ответил Блашко. — Пусть будет по-вашему. Только ждать с долгом мне больше невмоготу. Нынче верните всё...
В дальнем конце стола в голос заревели бабы. Глядя на матерей, запищали дети. Мужики сидели мрачные, насупившиеся. Блашко оставался спокойным, видел: по его выйдет, залесчанам подаваться некуда.
— А, леший бы забрал твою свободу, — рыдая, накинулась на Ждана жена. — Им свободными-то помирать от голоду легче будет, что ли? — и ткнула пальцем в семерых ребятишек, при первых словах матери прекративших рёв. — Чем я кормить их буду? Али долг ими отдавать?
— Цыц, не твоего ума дело! — взорвался Ждан.
— Не моего? А когда они от подола не отстают: «Мамка, исть хочу», — тогда моего? У тебя, может, в каморе жита припасено, что ты тут выкобениваешься? Или мясом кадушки набиты?