Варяги
Шрифт:
— Ждан, уйми её, — подал голос Ратько.
— Вы посмотрите, люди добрые, и этот туда же, — закричала жена Ратько. — Уж ты бы помолчал. День-деньской по лесу шляется, векшу несчастную не добудет. Да я тебя, свободного, другой раз в избу с пустыми руками не пущу, попомни моё слово...
— А, чтоб вас... — вскочил Ратько.
— Сядь, — остановил его Блашко. — Вы тоже помолчите малость, — повернулся он к женщинам, — да робят уймите. А вам, мужики, вот что скажу. Свободой вы своей не кичитесь, не дорого она стоит, свобода ваша. Не потому, что вы в долгу у меня неоплатном. Мы люди свои, как-нибудь разберёмся. Но и то знать должны: ноне на землю словенскую бодричи пришли. Сегодня вы свободные, а завтра в их полной власти оказаться можете. Вона, спросите у деда Бортника, не бывало раньше так-то?
— Бывало, бывало, — тихо ответил старик. — Варяги однажды насунулись. Князь Гостомысл прогнал их. А теперь, значит, бодричи на нашу землю полезли? Худо, люди. Беды ждать надобно. Хоть варяги, хоть бодричи — они такие, знаю.
— Вот-вот, — подхватил Блашко. — А за мной будете, может, и минует вас беда неминучая. Так что выбирайте. Не тороплю, мужики, но утром своё решение сказать должны. Мне недосуг...
Спать отправился Блашко в ладью — не зима, к тому же под медвежьей шкурой и заморозок не страшен.
Утром к избе Ждана собралось всё поселье — два десятка да семь человек. Дети испуганной стайкой держались в стороне. По угрюмым лицам мужиков и баб Блашко понял, что залесчане согласны закупиться. Предстояло выдержать характер и не посулить им слишком многого. «Посулы долго помнятся», — остерёг он себя.
Отсутствовал старейшина в Новеграде четыре седмицы. Вернулся довольный. Помимо Залесья побывал ещё в четырёх посельях, и не бесприбыльно.
На другой по приезде день его пригласил в градскую избу Олелька. Разговор был коротким. Блашко даже почудилось, что никуда он и не уезжал из града.
— Отдохнул? Хозяйство поправил? — спросил Олелька и, не дожидаясь ответа, предложил-приказал: — Пора за дела градские приниматься...
Милослава без устали бродила по улицам Новеграда. Лёгкая соболья шубка, шапочка из чернобурки, сафьяновые сапожки на высоком каблучке — привычный родной наряд подчёркивал изящество её фигуры.
За последний год она расцвела, налилась женской красой. Молодцы, увидев её, останавливались и долго с восхищением смотрели ей вслед. Милославе льстило неприкрытое мужское внимание. Ласковым словом и взглядом привечали её и женщины, особенно пожилые, на чьей памяти неудержимо носилась она по улицам девчушкой-резвушкой ещё при жизни отца. В глазах девушек Милослава примечала придирчиво-ревнивый интерес: у каких цветов брать румяна, чтобы так же алели щёки?
Улица привела Милославу на берег реки. Сюда когда-то бегали они тайком с подружкой Людмилой, менялись нарядами. Людмила с восторгом надевала её цветастый сарафан, о каком могла только мечтать. Её отец старший в дружине, не из бедных, но до князя-старейшины Гостомысла ему было далеко.
Где-то она сейчас, Людмила? В Новеграде? Тогда почему к Милославе не пришла ни разу? А может, выдали Людмилу замуж куда-нибудь на чужую сторону?
Вспомнились почему-то ночные игрища на Купалу, и загрустила Милослава. Коротким выдалось её девичество, без радости и вольных утех. Только раз и побывала на игрищах тех, потешились с Людмилой, вволю напрыгались через костёр, походили в хороводе, попели песен. Даже в сильных объятиях молодого гридня отцовского побывала. Он в потёмках не разобрал, кто перед ним — девка как девка, в простом сарафане, в платочке лёгоньком, обнял сзади, прижал к груди, поцеловать пытался, а заглянул в лицо и тут же отпустил её: «Прости, княжна, не признал...»
Ах, гридень, гридень! Где ж тебе было признать меня. И сарафан, и платочек, и лёгкие постолы — во всё Людмила одела... Нет, не бывать боле Милославе на игрищах! Князь-батюшка строго наказал няньке-мамке, как дочь растить-воспитывать: учить хозяйству, держать в скромности и послушании, уметь красоту и честь княжескую блюсти.
О том, что Милослава была на игрищах Купалы, князь прознал всё же. Мамка переполошилась. Милослава тоже думала, что разгневался батюшка, но он только головой укоризненно покачал да спросил неожиданно: слышала ли она о народе таком — бодричах? Она ответила, что мамка рассказывала, будто лет пятнадцать тому назад были какие-то варяги в Новеграде, пока не прогнал их мечом батюшка за далёкие горы, за синие моря. Говорят, помогали ему бодричи.
Батюшка улыбнулся печально, велел сесть поближе. «Винюсь, дочь моя, — сказал задумчиво. — Не было у меня времени наставлять тебя. Матери твоей, Жданке, то делать надлежало бы, разумница была... А теперь уже и поздно. Одно помни, дочь: где бы ты ни жила, родина твоя здесь. Земля наша словенская обильная и других земель не хуже, а лучше будет. Гордись, что родилась и выросла на этой земле, блюди честь её».
«А разве батюшка отправляет меня куда-нибудь?» — спросила она. «Пока нет, но век в девках сидеть тебе не пристало, — ответил отец. — Ишь, ты уже по игрищам бегаешь, знать, время твоё приспело», — и с улыбкой глянул на дочь. Вспыхнула Милослава.
«Это я так, любопытства ради на игрище пошла». — «Я тоже из любопытства разговор с тобой затеял, — ответил батюшка. — Ты уже выросла и можешь понять, что княжеской дочери надлежит к будущему замужеству серьёзно относиться. Мы, князья, должны в первую голову землю свою оберегать. Тебе вот рассказывали, что я мечом варягов из Новеграда выгонял. Было такое. И бодричи мне в том помогли. Воевода Рюрик и ныне тут. Ты разве не знала, что он бодрич?»
С того времени и примечать она стала Рюрика, и тогда же при случае сказала ему: «Поди к батюшке...»
Сколько лет минуло с того разговора? Пять, шесть? Волю батюшкину она выполнила, женой воеводы Рюрика стала.
«Мы — князья...» Милослава блюдёт княжью честь-повинность. Живёт в Новеграде, в родительских хоромах. Привечает новеградцев. Нуждающихся — толикой серебра, именитых — подарками, рукодельцев — доброй улыбкой, чистым сердцем. И не только потому, что так велит Рюрик — самой любо.
Воевода рубит воинский градец, днюет и ночует там. Изредка приезжает к ней. Ласков, но в мысли свои не пускает. Позавчера велел: пригласи посаженного Блашко. Зачем — не сказал. Как пригласить — не посоветовал. Жена должна быть помощницей мужу. Так и наставляй же её. На добро ли пойдёт помощь её Рюрику? Град отчий, люди кругом свои, её приняли, а примут ли его с дружиной? Не начнётся ли вновь свара, не прольётся ли кровь невинная?
Задумалась Милослава, ненароком вышла на торжище. Дело ли княжеской дочери и княгине по торжищу шляться? Что надобно, купцы в хоромы принесут. Спохватилась, да поздно: скажут, людей испугалась. Решила: пройду торжище, сверну в любую улицу, а там уж и к хоромам недалече.
Не успела торговый ряд миновать — навстречу ей торопится, издали сдёрнув бобровую шапку и низко кланяясь, торговый староста Путята.
— Будь здрава, княгиня, — не заговорил, запел прямо-таки. — Зайди, будь ласка, в палату, не побрезгуй угощеньем нашим. Не частый гость ты у нас, княгинюшка, зайди...