Васек Трубачев и его товарищи (илл. В.А. Красилевского)
Шрифт:
Васёк снова думает о своих ребятах. Теперь они все живут отдельно: Мазин и Русаков – у колхозницы Макитрючки, он, Васёк, Одинцов и Саша – у Степана Ильича, а Сева – у деда Михайла. Это баба Ивга разделила их по хатам, а Сева сам попросился к деду Михайлу: ему жалко деда, потому что Генка со своим конём исчез, и никто не знает, где он. Где-нибудь в лесу лежит бедный
Васёк поднимается. Ребята, наверно, уже ждут его.
Они часто собираются в Слепом овражке, за огородами. В этом овражке под изумрудной травой – вязкое, засасывающее болото. Ребята там усаживаются на большой полузатонувшей коряге. Толстые корни её торчат во все стороны.
У каждого из ребят здесь есть своё место. Сегодня место Васька займёт Одинцов, потому что Васёк идёт на пасеку. У Матвеича не стоят фашисты. В цветущем закутке всё по-прежнему, только там уже не гудят пчёлы. В саду сложены пустые ульи. Матвеич говорит, что все они прохудились и лежат здесь для починки. Васёк не спрашивает – он понимает, что Матвеич не хочет кормить мёдом врагов и потому разорил свою пасеку. Оба старика больше сидят теперь в хате. А хата всегда на запоре. Васёк идёт прямиком через скошенное поле, проходит под тополями, перелезает через плетень.
Глава 24
Генка и Гнедой
Генка бродил по самым глухим зарослям леса, скрывая Гнедка. Днём он сторожил его, прислушиваясь к каждому шороху; ночью, припав к шее коня, обливал слезами его морду, гладил его и шептал ему в чутко насторожённое ухо:
– Для чего я тебя воспитывал? Для лихого командира, на геройские дела!
Конь смотрел на него умными карими глазами. Вспыхивали в них, как слёзы, золотые искорки. Чёрными мягкими губами касался он мокрой Генкиной щеки, вздыхал, раздувая ноздри, и тихонько ржал, чуя горе хозяина.
Мигали в траве зелёные светляки, прятались в тёмных зарослях лесные цветы, молчали птицы. Сквозь верхушки деревьев просвечивало тёмно-синее небо. Набегал ночной ветер, шевелил влажные от росы листья; просыпались совы, и в лесу становилось неспокойно.
Генке слышались шорохи и шёпот, треск сучьев. Он пугливо озирался и, ведя коня за поводок, спускался с ним в овраг. Прятал его в густых камышах около реки.
Закрутив на руке длинный поводок, Генка садился на берег и смотрел на воду. В речной воде уплывали вместе с течением облака и звёзды. А в глазах у Генки мчались по волнам на боевых конях бесстрашные бойцы… Мчался впереди всех Гнедко, управлял им лихой командир; горела у него на шапке красная звезда, в поднятой руке сверкала острая шашка. В кучу врагов врезался лихой командир, топтал их копытами верный конь…
Счастливая улыбка трогала Генкины губы.
Забывшись коротким сном, бессильно падал он головой в росистую траву, и во сне слышался ему тихий, пытливый голос деда:
«Може, и не побачимся мы с тобой, Генка, а?»
Яркие светлячки дедовых глаз с острой тоской смотрели на внука.
Генка крутил головой, съёживался в комочек:
«Може, и не побачимся, диду…»
Поднимались от влажной земли родные, знакомые запахи, склонялись над Генкой прибрежные травы, и предостерегающе шуршали высокие камыши:
«Берегись, Генка! Налетят фашисты – отнимут у тебя коня. Будет он врага на своей спине носить, копытами родные поля топтать!»
Заноет у Генки сердце, крепче сожмёт он в руке поводок:
«Не будет мой Гнедко под ворогом ходить! Ускачем мы с ним в тёмные леса, в глухие чащи…»
Качаются над водой строгие камыши:
«Зачем прятаться боевому коню в лесу от врага? Кто ж раненого бойца с поля битвы вынесет? Вставай, Генка, ступай на широкий шлях – не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у тебя боевого коня…»
Бежит сон от Генки. Встряхнувшись, вскакивает Генка на ноги, обнимает за шею Гнедка.
Что, как правда отнимут коня фашисты? Не боевая слава, а позор покроет голову его хозяина.
Садится Генка на своего коня, сжимает его крутые бока босыми пятками и, пригнувшись к мягкой гриве, стрелой летит на широкий шлях.
Осветит месяц тёмную холёную шерсть коня, застучат по камням его звонкие копыта. Натянет поводья Генка, встанет на широкой белой дороге и ждёт – не проедет ли мимо лихой командир, не попросит ли у него боевого коня. Долго стоят конь и всадник, облитые светом месяца, не знают, куда повернуть. Задымится над ними небо, завоют вражеские моторы, задрожит от ударов земля. Насторожит Гнедко уши, повернёт к хозяину тонкую морду; не двинется с места Генка… Ждёт!
Глава 25
Васёк Трубачёв
Бобик звонким лаем извещает хозяев о госте. Матвеич открывает дверь, глядит на дорожку:
– А, хлопчик! Здорово, командир!
Из окошка высовывается серебряная голова Николая Григорьевича. Глаза старика так похожи на глаза Сергея Николаевича, что Васёк, поздоровавшись с Матвеичем, радостно бежит к окошку.
– Иди, иди, пионер! Что давно не был у нас? Как там дела, а? – Старик долго держит в своих ладонях твёрдую, загорелую руку мальчика. – Как там команда твоя? Живы, здоровы?.. Угости-ка медком его, Матвеич!
Васёк проходит в кухню.
Матвеич наливает ему в миску янтарный мёд, кладёт кусок хлеба:
– Ну, как в селе? Рассказывай, что знаешь! Васёк макает в миску хлеб и рассказывает, как хозяйничают в селе гитлеровцы, как они ходят по хатам и берут всё, что им вздумается.
– На людей смотрят хуже, чем на собак.
– Ну, а люди что? – спрашивает Иван Матвеич.
– А что люди? Молчат…
Васёк опускает голову, Матвеич набивает трубку и ждёт. Николай Григорьевич глубоко вздыхает.
– Ну, а Степан Ильич что? – осторожно спрашивает он.
– Дядя Степан у вас мёду просит, говорит – чай пить не с чем.
Васёк густо краснеет – ему неловко и стыдно за Степана Ильича. Но Матвеич оживляется:
– Мёду просит? Чай пить не с чем? – Он смотрит на Николая Григорьевича, подмигивает ему и потирает свои большие руки. – Вот сластёна! Скажи пожалуйста, мёду ему захотелось!
Васёк пробует выгородить Степана Ильича:
– Да это он так… Пошутил, может…
– Конечно, пошутил, – серьёзно подтверждает Николай Григорьевич, прихлёбывая с блюдечка чай.