Ваш покорный слуга кот
Шрифт:
В этот момент в полном соответствии с поговоркой «легок на помине», как всегда, с черного хода явился Мэйтэй-сэнсэй. Он влетел в дом неожиданно, вместе с порывом весеннего ветра.
— О, сегодня у тебя редкий гость! С такими частыми гостями, как я, Кусями частенько бывает невнимателен. Да, к Кусями не следует приходить чаще, чем раз в десять лет. Вот и угощенье сегодня лучше, чем обычно. — И Мэйтэй немедленно набил рот пастилой. Судзуки-кун беспокойно ерзал на своем дзабутоне, хозяин ухмылялся, а Мэйтэй усердно жевал. Наблюдая за этой сценой с галереи, я пришел к выводу, что пьесы
— Я думал, ты, как перелетная птица, всю жизнь проведешь в странствиях, но, вижу, все-таки вернулся в родные края. Хорошо жить долго. Глядишь, и доведется встретить такого, как ты, — произнес Мэйтэй; с Судзуки-куном он держался так же бесцеремонно, как и с хозяином. Встречаясь после десятилетней разлуки, люди испытывают какую-то неловкость, даже если в былые времена жили под одной крышей и ели из одного котла. Но о Мэйтэй-куне этого сказать нельзя. Я никак не пойму, то ли это от великого ума, то ли как раз наоборот.
— Зачем ты так говоришь? Не такой уж я дурак, — осторожно ответил Судзуки-кун; он никак не мог успокоиться и нервно теребил свою золотую цепочку.
Вдруг хозяин обратился к Судзуки-куну со странным вопросом:
— Ты приехал на электричке?
— Можно подумать, что я пришел сюда специально для того, чтобы вы издевались надо мной. Каким бы провинциалом вы меня ни считали, у… у меня все-таки есть шестьдесят акций городской дороги.
— Ого, смотри-ка! У меня самого их было восемьсот восемьдесят восемь с половиной, но сейчас осталась только половина, остальное, к сожалению, съела, по всей вероятности, моль. Жаль, что ты не приехал в Токио чуть пораньше, а то бы я отдал тебе тот десяток, который тогда она еще не успела сожрать.
— Ох, и язычок у тебя. Однако шутки шутками, а держать такие акции выгодно, ведь с каждым годом они поднимаются в цене.
— Конечно, даже на оставшейся половинке я через каких-нибудь тысячу лет так разбогатею, что мое добро и в три амбара не поместится. Мы-то с тобой люди современные, изворотливые — в таком деле промашки не сделаем. Вот только таких, как Кусями, жаль — они думают, что акция — это нечто вроде братишки редьки [88], — сказал Мэйтэй и, взяв еще одну пастилу, взглянул на хозяина. У хозяина тоже разыгрался аппетит на пастилу, и рука сама собой потянулась к вазочке. Все, что есть в нашей жизни положительного, имеет право на подражание.
— А ну их, акции. Вот если бы Соросаки хоть разок прокатить на трамвае, — проговорил хозяин, с разочарованным видом разглядывая следы своих зубов на пастиле.
— Если бы Соросаки ездил на трамвае, то каждый раз доезжал бы до самой конечной остановки Синагава. Пусть уж лучше останется «Дитя Природы», как начертано на его могильном камне, на том самом камне, который когда-то опускали в бочку с маринованной редькой, — так спокойней как-то.
— Соросаки-то, говорят, умер. Жаль. Такая светлая голова, и вот надо же… печально, печально, — проговорил Судзуки-кун.
— Голова
— И правда, все, что готовил Соросаки, всегда пахло дымом, а внутри оставалось сырым, я, помнится, тоже страдал от этого. Кроме того, он всегда заставлял нас есть тофу [89] прямо в сыром виде, оно бывало такое холодное, что нельзя было в рот взять, — ударился в воспоминания и Судзуки-кун, выуживая со дна своей памяти то, что вызывало его недовольство десять лет назад.
— Уже тогда Кусями с Соросаки были друзьями, каждый вечер они ходили есть сладкую фасоль, вот теперь в наказание за это Кусями страдает хроническим несварением желудка. По правде говоря, Кусями следовало бы умереть раньше Соросаки, ведь это он объедался фасолью.
— Удивительная логика. Вспомни лучше, как ты под видом гимнастики каждый вечер отправлялся с бамбуковой рапирой на кладбище, начинавшееся за нашим домом, и колотил по надгробьям, пока однажды тебя не поймал монах и не задал нахлобучку. Это почище моей сладкой фасоли будет, — не желал сдаваться хозяин.
— Ха-ха-ха, правильно. Монах еще сказал: «Перестань стучать палкой по головам усопших, не нарушай их вечный сон». Да я что, подумаешь, бамбуковая рапира, то ли дело наш Судзуки-генерал. Вздумал бороться с памятниками, штуки три, кажется, повалил.
— Тогда монах действительно страшно разозлился. «Чтоб немедленно, кричит, на место поставил». — «Подождите, говорю, пока рабочих найму». А он мне: «Никаких рабочих. Если не поднимешь их сам и тем самым не выразишь свое раскаяние, то оскорбишь души усопших».
— Да, вид у тебя тогда был не очень привлекательный. Помню, как ты в одной рубашке и фундоси [90] пыхтел в луже…
— И как ты мог все это так спокойно зарисовать! Я редко когда сержусь, но в ту минуту выругался от души. Ну и наглец, думаю. Я никогда не забуду, какую ты тогда отговорку придумал. А ты помнишь?
— Где уж там помнить, что было десять лет назад. Единственное, что я еще помню, это надпись, которая была вырезана на том памятнике: «Кисэн-индэн Кокаку-дайкодзи, Анъэй 5 год дракона, январь». Это был изящный памятник в старинном стиле. У меня даже была мысль увезти его с собой на новое место жительства. Прелестный памятник в готическом стиле, отвечающий всем законам эстетики. — Мэйтэй снова захотел поразить собеседников своей осведомленностью в вопросах эстетики.
— Все это так, но какую ты тогда придумал отговорку… «Я намерен посвятить жизнь изучению эстетики, — как ни в чем не бывало заявил ты, — а поэтому мне необходимо накапливать материал для своей будущей работы, зарисовывая по возможности все то интересное, с чем приходится сталкиваться в жизни. „Ах, бедный“, „Ах, несчастный“ — эти слова, которые есть не что иное, как выражение личных чувств, не должны срываться с уст человека, столь преданного науке, как я». Я тоже пришел к выводу, что ты слишком бесчувственный человек, схватил грязными руками твой альбом и разорвал его в клочки.