Ваше благородие
Шрифт:
Скалистое, 30 апреля, штаб горноегерской бригады, 1340
— Сегодня я слышу эту фамилию слишком часто! — разозлился Кронин. — Запомните, Берлиани: в первую очередь у вас были обязательства перед армией, перед страной, перед морской пехотой, и лишь потом — перед вашим другом. Вы не имели права выходить на связь с советским командованием! Вы не имели права предлагать пленника к обмену. И вы не имеете права заявлять, что это ВАШ пленник.
Берлиани был аж бронзовый от гнева, но помалкивал. Он понимал, что неправ. Но признавать эту неправоту не желал. В конце концов, Кронин — не его командир, и если бы не лично он, Георгий Берлиани, то Кронин до сих пор прокисал бы на гауптвахте своего же полка. И гораздо больший вклад в освобождение полковника внес Арт. Так что Кронин может, как минимум, не говорить про своего офицера через губу.
Берлиани понимал жестокую логику войны: капитан выполнил свою миссию. Теперь он — отработанный материал. Он не интересует своих командиров, и, по идее, не должен интересовать своих подчиненных, перешедших под руку Хикса. Он понимал эту логику, но не мог ее принять.
— Уезжайте, капитан, — примирительно сказал Кронин. — Вы выполнили свой долг, и мы вам благодарны. Но теперь вам нечего делать здесь. Поверьте, все будет хорошо. Мы готовим рейд на Симферополь, и если Верещагин жив, мы обязательно вытащим его. Разведка сообщает: в последние часы НИ ОДИН самолет не стартовал из Аэро-Симфи. Его не отправили в Москву. Возвращайтесь в полк и займитесь своим делом. И запомните: до военного трибунала вам было — как это по русски? — рукой достать. Если вы вернетесь и станете выполнять свой долг, вы принесете больше пользы всем. В том числе — и своему другу.
Когда брифинг для младших командиров закончился, в штабе остались только Кронин и Ровенский.
—Это сводит с ума, — вздохнул Старик. — Дел столько, что не знаешь, за что браться. Готовим штурм. Ведем два десятка мелких драк одновременно, стоит затихнуть в одном месте — начинается в другом. Полно раненых. Продолжают сползаться резервисты, приводят пленных. А я тут должен разбираться с этим… рыцарем в тигровой шкуре.
Ровенский не ответил. Это было явным признаком того, что он с чем-то не согласен.
— Вы с чем-то не согласны, подполковник?
— Сэр, вы имели право снять с Берлиани голову. Но не при всех. Вы, наверное, не понимаете, что означает фамилия «Верещагин» для младших командиров и рядовых.
— Для меня она означает изжогу, — скривился полковник. — Черт возьми, что происходит? Почему всех заботит судьба этого авантюриста, но никого не волнует судьба операции в целом?
— Операцию в целом мало кто видит. Солдату нужен простой и понятный символ того, за что он сражается. Причина, по которой он ненавидит врага и человек, за которого он согласен умереть. Верещагин — уже легенда.
Полковник в двух словах высказал свое мнение о легендах вообще и об этой — в частности.
— Вы можете думать что хотите,
Кронин вспыхнул.
— Вот мой авторитет! — он постучал согнутым пальцем по своему погону. — И этого должно быть достаточно! Не хватало еще мне заискивать перед подчиненными ради дешевой популярности. Что я — говорун из Думы?
Ровенский не ответил.
Полковник посопел.
— Собачья работа, — пожаловался он. — Но вы-то хоть понимаете, как все это глупо?
— Понимаю, — искренне посочувствовал Ровенский. — Но и вы поймите. С легендой нельзя борться. Но ее можно использовать.
— Делайте это сами. — Кронин отвернулся к окну. — Я не понимаю, как он вообще стал офицером. Людей с такими взглядами я бы отчислял еще на первом курсе юнкерского. И пожалуйста, позвольте мне не слышать этой фамилии хотя бы до вечера.
Симферополь, 30 апреля, 1405
«Неправильно это» — к такому выводу пришел рядовой Мельник, когда пропал кураж.
Он без особого сочувствия относился к крымцам. Все-таки свинство это: сначала сами присоединились, а потом вдруг напали. Понятно, что не все они гады, есть очень даже ничего, и во всем виноваты недобитые белогвардейцы, которые мутят народ. Понятно, что за гибель полка надо отомстить так, чтоб у белых в ушах зазвенело. Понятно, что ГРУшникам давно надо было дать по мозгам, чтоб не зарывались.
Но вот сейчас, собравшись почти целым взводом замочить одного врага, как-то нехорошо они выглядели. Как-то слишком походили на киношных эсэсовцев.
Мельник еще не видел войны. Когда он летел сюда в чреве «Антея», он верил байкам, что никакой войны не будет, а будет пьянка и гулянка с девочками. И слова замполита про то, что враг не дремлет, воспринимал как обычно — то есть, пускал побоку.
Поначалу казалось, что так оно и есть: девчонки, танцы, бары… Так, как вчера, Мельник никогда в жизни не гулял, и, наверное, уже не погуляет. Аж до сих пор голова гудит.
А все-таки вышло, что прав был замполит. Враг не дремал. Война началась, а сам Мельник еще не сделал ни одного выстрела…
Но открывать свой счет одним истерзанным пленным почему-то не хотелось. Кроме того, Мельник слабо верил, что это — тот самый человек, который начал войну. Был бы он еще генерал — тогда понятно…
Он внезапно почувствовал глубокое отвращение и к себе, и к прочим «мстителям». Откуда вообще пошел этот шухер — замочить беляка? Что, делать больше нечего?
Но поганые миазмы паники уже пропитали насквозь все здание Главштаба и всех, кто там находился. И, как нередко бывает в таких случаях, кое у кого зачесались руки, слишком короткие, чтобы дойти до реальной причины всех неурядиц, но достаточно длинные, чтобы дотянуться до ближнего сучка и закрепить на нем вечно голодную петлю.