Вашингтонская история
Шрифт:
Фейс вдруг обнаружила, что заблудилась. Она забыла номер комнаты и не могла догадаться чутьем, в каком направлении следует идти. Она забрела в коридор — как будто знакомый — и нашла дверь, очень похожую на ту, которая была ей нужна. Открыв дверь, она, к своему удивлению, увидела огромную комнату, заставленную длинными рядами столов, за которыми девушки рылись в каких-то картотеках. Вдоль стен стояли шкафы, тоже, разумеется, заполненные такими же картотеками. Фейс быстро захлопнула дверь: она догадалась, куда попала. Как странно, подумала она, что комиссия не поставила здесь охраны! Она побежала по коридору, уже не боясь нарушить тишину, и открыла другую дверь. Это была та самая приемная, где сидела ко всему равнодушная черненькая девушка.
Запыхавшись, Фейс опустилась на жесткую деревянную скамью. Девица не обратила на нее никакого внимания. Фейс взглянула на часы. Ровно два. Она стала ждать.
Вскоре ворвался Джим Грейсон, кивнул ей и исчез за большой двойной дверью. «Любопытно, вернулись ли конгрессмены раньше, или у них есть другой ход», — подумала Фейс. Во всяком случае, они уже там — сквозь массивную дверь доносился неясный говор.
Время шло. Грейсон вбегал и выбегал с какими-то бумагами, каждый раз кивая ей на ходу. Когда он открывал или закрывал дверь, шум голосов становился то громче, то тише, но Фейс была в таком смятении, что не могла разобрать ни слова.
Потом она впала в оцепенение и сидела, ни о чем не думая. Она часто курила и один раз, не заметив, что докурила сигарету до конца, обожгла себе пальцы. Ей мучительно захотелось, чтобы машинистка сказала хоть слово, только бы ощутить проблеск сочувствия женщины к женщине. Но девица, казалось, даже не замечала ее. Очевидно, тех, кто вызван сюда комиссией, она попросту не считала за людей.
Снова появился Джим Грейсон и, ухмыльнувшись, небрежным тоном сказал:
— Между прочим, оказывается, я знаю вашего мужа по флоту. Единственный человек, который во время каждой стоянки ухитрялся протащить на борт виски! Я тоже пытался, но всегда попадал под арест. Ну как же, Тэчер Вэнс выручал меня в самых сухих местах! Как это вас угораздило выйти замуж за молодчика, у которого вечно пересыхает в глотке, а?
Фейс глядела на него молча. Что ему сказать, если на этот вопрос она и для себя самой не могла найти ясного ответа? Чтобы объяснить, понадобился бы целый день, да и то эти объяснения никого, кроме нее, не убедили бы.
Грейсон помолчал и, не дождавшись ответа, заговорил снова:
— Впрочем, у меня тоже постоянная сушь в глотке! — Он засеменил к двери, ведущей в коридор, но задержался, у порога. — Вы не сердитесь, — издевательски шутливым тоном сказал он, — рано или поздно очередь дойдет и до вас. Не скучайте! — И ушел.
Фейс размышляла о том, что он сказал о Тэчере. Как она надеялась, что, вернувшись с морской службы, Тэчер образумится, и как ей пришлось разочароваться! Она знала, что вначале ему будет трудно: не так-то просто приспособиться к мирной гражданской жизни. Приезжая в отпуск, он прежде всего напивался и все дни бывал сильно навеселе. Но каждый раз перед отъездом он так искренне и сокрушенно каялся перед нею! Когда Тэчер приезжал домой, она, по его настоянию, почти не снимала вечернего платья, — казалось, семейная жизнь была для него лишь продолжением шумных кутежей на берегу, И хотя его наезды приносили ей мало радости, она готова была многое простить человеку, который провел всю бесконечно долгую войну в море, на корабле, словно в железной клетке.
Но тайком протаскивать спиртное на корабль, выбрать себе в собутыльники Грейсона! Сердце ее дрогнуло от испуга. Близко ли подружился Тэчер с этим Грейсоном? Виделся ли он с ним потом?
Тэчер никогда не называл его имени — ни разу. Слава богу, на вечеринке у миссис Биверли Грейсон не догадался, что она — жена Тэчера, Или, может, догадался, но скрыл это?
А теперь, теперь — расскажет ли Грейсон Тэчеру об этой ужасной розовой повестке?
Фейс почувствовала, что по спине у нее стекают капли пота и какая-то тяжесть давит между лопаток и в груди. Она встала и сделала шаг, словно собираясь бежать отсюда. Украдкой она взглянула на машинистку.
Та подняла на нее глаза.
— Вы что?
— Ничего, — сказала Фейс. — Просто хочу расправить платье. — Она снова села, сердце ее отчаянно колотилось, губы набухли и слиплись. — Воды, — беспомощно пробормотала она.
— В том стенном шкафу есть бак, — кивком указала девица. — Пойдите напейтесь.
Фейс, захлебываясь, пила из бумажного стаканчика, наполняя его снова и снова. «Господи», — вздохнула она, утолив жажду, и вернулась на скамью.
Она поняла, что силы ее иссякают и нервы напряжены до предела. Если ее заставят ждать еще, с ней непременно сделается истерика. Стрелки часов показывали пять.
Постепенно ею овладело прежнее оцепенение.
Она готова была уже задремать, как вдруг бронзовая ручка повернулась и большие двойные двери открылись. Высокий костлявый человек с копной седоватых волос остановился на пороге. Встрепенувшись от страха, Фейс узнала его по описанию Дейна Чэндлера: это был П. Дж. Гаррисон, главный следователь комиссии. Когда-то он был радикалом, потом изменил своим убеждениям и прославился тем, что жестоко преследовал своих бывших соратников.
— Фейс Роблес Вэнс? — спросил Гаррисон. Держался он сурово и холодно.
— Да, — выдохнула Фейс.
— Войдите, — негромко произнес он. — Ваша очередь.
Фейс машинально поправила бретельку лифчика под платьем и переступила порог вслед за Гаррисоном.
13
Перед ней был зал заседаний, внушительный и грандиозный. Он напомнил ей голливудовскую декорацию из фильма «Большой вальс». По обе стороны зала шли ряды ионических колонн, с потолка свисала гигантская хрустальная люстра. Казалось, вот-вот загремят фанфары и появится император Франц-Иосиф при всех орденах и регалиях.
Вокруг середины зала были в обдуманном порядке расставлены киноаппараты и целая батарея прожекторов; чуть подальше находился большой стол для прессы, уставленный микрофонами. Как видно, тут принимались все меры для публичной огласки — в тех случаях, когда комиссия считала это желательным. Но сейчас отсутствие прессы и публики было зловещим знаком. Фейс поняла, что разбор ее дела будет вестись только ради видимости, а члены комиссии и вовсе перестанут стесняться. Они будут поступать, как им угодно, говорить, что угодно — и попробуй-ка им возражать!