Василий I. Книга первая
Шрифт:
— На Иоанна Крестителя можно будет и днем идти, — сказал накануне двадцать второго сентября Боброк. — Утречком отдохнем, потрапезуем, а в полдень снова в путь: гибель солнца настанет, не до нас будет всем.
Он все правильно предугадал, да только…
Когда после полудня солнце стало вдруг похожим на ржаной каравай, подгоревший в печи, когда обвалилась на землю тьма тьмущая, жителям окрестных деревенек, верно, стало не до каких-то странников. Люди начали кричать, рвать на себе одежды, бросаться друг другу в объятия со слезами и стенаниями, иные принялись истово и страстно молиться, каяться в грехах, полагая, что пришел конец света. Глядя на людей, пришли в беспокойство и животные, стали дико мычать и орать. Небольшой
Не раз уж и раньше поедались на глазах у Василия луна или солнце, и Бяконтову не в удивление было сотрясение дневного светила, а Боброк так даже и предсказал, что именно нынче солнце должно погибнуть и изгореть, но никому не доводилось видеть, чтобы враз еще и гроза бездождная безумствовала. Раскаты грома и извивы молний не были сильнее, чем в прежние дни, но происходили они во тьме, а тьма была в полдень. Да еще и сушь такая, земля мечется, словно больной в горячке. Когда небесные громовержцы раздирают руками облака с треском и в прорехи сразу же проваливаются высеченные облаком об облако, как кресалом о камень, молнии и следом же проливается дождь — это привычно, все ясно и понятно даже маленькому, но чтобы так… Разъяренная природа казалась страшнее всех леших Куньей волости, опаснее кровожадных басурман с их кривыми саблями — она была непонятна, ни причин ярости, ни конечной цели было не отгадать, и оттого смертный страх сковал Василия, стали чужими ноги, спина словно бы зачесалась. Увидев, что краешек солнца стал чуть высвечиваться, превращаться в серпик нарождающегося месяца, испытал облегчение, но тут же разглядел в раскаленном небе еще и луну — она была яркой, молчаливой и льдисто-холодной. Снова по спине прошелся озноб — снизу вверх, дошел до затылка и подернул резко кожу, так что даже волосы зашевелились. Огненные стрелы летели беспрерывно, словно из перевернутого колчана, страшной силы порыв ветра пригнул к земле не только кусты, но и молодые деревья.
Не думая, не прикидывая, не сознавая, что делает, Василий судорожно схватился руками за густую черную гриву доверчиво подошедшей лошади, вскочил ей на хребет и ударил пятками по ее ребристым бокам. Она помчалась через кустарник, не разбирая дороги и неуправляемая. Василий не слышал, что кричали ему Боброк и Бяконтов, он не видел, как долго не мог поймать себе коня Данила, как непривычно тяжело взверзивался на необузданную лошадь Дмитрий Михайлович.
Неслыханно страшный удар обрушился на землю, расколол ее надвое… А Василий мчался на коне по голой раскаленной степи, не ощущая ни ветра, ни запахов, ни красок, — бесцветная степь, пронзительно-прозрачный воздух… И лошадь под ним бесцветна и бестелесна, и не скачет она — летит сквозь бесцветную же пустоту, летит без усилий, без всхрапываний, без ударов копыт о землю — тихо… Но так быстро летит!.. Вот уж бесцветная пустота пронеслась, пошла густая и вязкая синева, а впереди что-то желтое и жаркое, как костер…
— Княжич, жив? Ну, слава Тебе, Господи! — услышал Василий, открыл глаза: перед ним дорогое, обеспокоенное и мокрое от дождя лицо — столь долго копившаяся где-то там, на небе, влага вдруг обрушилась водопадом. Земля не успевала впитывать ее, и уже забулькали, зажурчали вокруг мутные от взбитой пыли ручьи, воздух насытился свежим запахом.
Василий узнал место — всего-то несколько саженей успел промчаться на лошади… Те же осокори и тополя… Вот только странный белый кол торчит — высокий, остроочиненный и окруженный зелеными рыхлыми валами. Тут только опамятовался, понял: никуда он не мчался, лошадь-неук сбросила его в тот момент, как только почувствовала на своей спине всадника.
— Молния вдарила, — объяснил Данила. — Айда Дмитрия Михайловича искать.
Поодаль, откинувшись навзничь, лежал Боброк. Из его груди торчала белая, как кость, длинная щепа. Большие и маленькие щепки разбитого тополя валялись повсюду на земле. Одной из них был убит наповал саврасый жеребенок той кобылы, на которую вскочил Василий.
Данила разорвал на полосы свою холщовую рубаху, выдернул глубоко засевшую между ребер щепу, стал перевязывать стонущего, но не потерявшего сознание Боброка.
— А я кровь заговорю! — воскликнул Василий. — Ты же меня учил!
Дмитрий Михайлович слабо улыбнулся.
— Тело — медно, кровь — железна. Тело — деревянно, кровь — оловянна. Аминь. Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. — Василий трижды с большой верой повторил заговор, а Данила тем временем крепко стянул рану, из которой сочилась алая липкая кровь.
— На поле Куликовом озерцо было, — прикрыв глаза, обессиленным, но отчетливым голосом сказал Боброк, — в нем вода цвета карего с запахом дурным, но целительная. Мы в ней раны свои промывали, и Дмитрию Ивановичу той живой воды я приносил.
— Мы тебе тоже найдем живую воду, — успокаивал Данила Боброка дрожащим голосом, а сам торопливо вырубал две длинные жерди. Василию он велел нарезать побольше тальниковых веток. Затем проворно и ловко, словно бы не впервой занимался этим, переплел жерди гибким красноталом. Получились носилки. На них они вдвоем оттащили Дмитрия Михайловича в укромное место — спустились, осторожно шагая по скользкой глинистой земле, в ложбинку, где смешались в густых зарослях шиповник, ежевика, бересклет, волчье лыко. Дождевые потоки скопились в низине, образовав целое озеро. Ливень прекратился. Небо очистилось от туч совершенно, и солнце сияло в промытом небе ослепительно и спокойно.
Добрые глаза Дмитрия Михайловича под седыми густыми бровями то затухали, то снова высвечивались жизнью. Василию вспомнилась охота в Куньей волости, взгляд мытного сокола, умиравшего на руках у Серпуховского. И в глазах Боброка не было ни отчаяния, ни страха. Только вдруг слеза, крупная, отчетливая, соскользнула с ресниц на щеку. Сам Дмитрий Михайлович не заметил ее, глубоко и трудно попытался вздохнуть.
— Все-таки вас двое будет. Одна головня на шестке гаснет, а две и в поле курятся.
— Да что ты, полно тебе, Дмитрий Михайлович! — взмолился Бяконтов, едва сдерживая слезы.
— Княжич, сорви-ка мне ежевики, — прошептал Боброк изменившимся тающим голосом.
В пустыне нашей жизни, перед бездной смерти все, кажется, знает человек, все видит, а между тем сладка ему и минутная радость…
Василий шарил руками по переплетению влажных трав, нащупывая ягоду и не видя ничего от слез.
Лицо Боброка стало наливаться чернотой, на изборожденном глубокими морщинами лбу выступила испарина. Он прощально взглянул на скорбно сникших товарищей своих, из последних сил вымолвил:
— Помните, мертвеца не хоронить по захождении солнца, а стараться погрести, когда оно еще высоко на небоскате, ибо тогда он видит последнее солнце до общего воскресения. — Отвел слабеющий взгляд, оборотил его к бездонному небу, прошелестел затухающим голосом: — Сохрани младенца души моей и в кончине живота моего.
Могилу копали мечами молча и скоро, торопясь успеть, пока солнце еще высоко на небоскате.
Ратный меч Боброка, служивший ему верой и правдой и не раз оберегавший его от преждевременного сошествия в могилу, глубоко воткнули в землю в ногах покойного: и по грубым комьям земли, не лопатой копанным, и по стальному кресту этому всякий прохожий поймет, что похоронен здесь без домовины, без отпущения грехов и без вечного летья не простой мирянин — воин.