Василий I. Книга первая
Шрифт:
— Смиренно обращаемся к солнцу милости и правосудия великому хану над ханами Тохтамышу дозволить нам привычные русскому сердцу потехи… — А про себя добавил: «Отдай мамину сковородку!»
Тохтамыш милостиво разрешил участвовать в охотах и прислал в помощь знатца по волчьим облавам — буролажника.
Каждый день стали теперь ходить по базарам, подкупать нужные вещи. А купить на сарайских базарах можно было решительно все. На грубо сколоченных и врытых в землю длинных столах лежали кипы шелка-сырца из Китая, хлопка из Средней Азии, русское полотно, сурожские ткани, афганские ковры. В другом ряду торгуют жемчугом и амброй, привезенной с Востока, моржовой костью (рыбьим зубом) и мехами, что привезли по Волге
Все было продумано. Василий и Данила стрелы подбирают — перенные боевые, с коваными наконечниками и сигнальные — свистящие в полете, как флейты, с серебряными головками. Тебриз помогал советами, а Боброк тем временем обо всем договорился с купцом Андреем Шиховым, сыном Ивана Шиха, который был в числе десяти именитых купцов-сурожан взят Дмитрием Донским на Куликовскую битву.
Андрей Шихов должен был ночью доставить все, что заказал ему Боброк. Даниле Бяконтову поручено было встретить купца за оврагом. Боброк, затаившись на берегу соленого озера, имел возможность видеть их, а убедившись, что все идет по плану, дать сигнал Василию, который в полной походной готовности будет ждать в землянке.
— Смотри в оба, княжич, — попросил приглушенным голосом Боброк перед уходом, и Василий по этому голосу вдруг с пронзительной остротой понял, сколь ответственно и страшно то, что они затеяли.
— Конечно, в оба! — отозвался он и спросил полушепотом: — А скажи, Дмитрий Михайлович, верно, что перед битвой на Куликовом поле явились Фоме святые Борис и Глеб, а другим, и моему отцу тоже, — Пресвятая Мать Богородица?
— Верно, княжич, верно. Если чего-то очень хочешь, то непременно это и будет… Внимательно зри, я знак дам. Встану — шабаш, сорвалось дело, кресалом искру высеку — мало годя вставай и тихо крадись ко мне. К лошадям уж пойдем вместе. Да не засни!
— Ну что ты! — обиделся Василий.
Боброк растворился в темноте, но Василий хорошо знал путь, по которому он пробирался, а соленое озеро и ночью светилось тусклым, словно бельмо, отражением.
Ночь, как всегда здесь, была непроглядной, однако Василию казалось, что он угадывает не только все движения Боброка, но и Данилу различает в сутеми, хотя умом понимал, что это невозможно: таившегося за оврагом в двух полетах стрелы Данилу, пожалуй, и днем бы отсюда не разглядеть. Низко ползли облака, порывы ветра были сильными, сдували песок, и Василий щурился, заслонял ладонью глаза. Неизвестные звуки — словно надрывный плач ребенка больного. Рыбный филин, что ли? Совсем некстати вспомнилось пророчество Киприана, что в сумраке ночей искони творятся лишь дела нечестивые, и чем позорнее дела, тем мрачнее выбирается ночь, — это закон духа тьмы.
Послышался глухой и тревожный стук лошадиных копыт — наверное, Андрей Шихов… Хотя нет — уговаривались копыта коней обернуть тряпками. Потом, как только удастся выехать из Сарая, тряпки надо будет сбросить, чтобы кони могли мчаться с предельной резвостью. Удастся ли, что задумано?
— Пресвятая Богородица, Матушка Заступница! Помоги и спаси от лихоманки, от дурного глаза, от злого татарина! Помоги избавиться от плена, не оставь милостью Своею меня, раба Божия Василия!
Кому еще мог он молиться, как не Защитнице сирых и правых, Ей, предчувствовавшей будущие страдания Сына Своего и заранее скорбевшей о Нем.
И до десяти не успел Василий сосчитать, как рассмотрел в темноте быстрые росчерки молнии, затем затрепетал, словно лампадка на божнице, огонек… Так это же Боброк!.. Помогла Богородица!
Перед самым отъездом Василия из Москвы художник Грек писал икону, на которой Пречистая в синем плаще и ярко-красных туфельках молитвенно склоняла голову перед престолом Своего Сына. Яркий синий цвет был непривычен, обычно на иконах преобладали красный и желтый тона. Красный — тело человека с его плотью, кровью, страстью, а желтый — свет, солнце, воля, царственность. Были еще на старинных иконах черные и белые тона, от смешения их — серые, а от смешения синей и желтой — зеленые, как цвет растительного царства. Но не зря же Грек сделал икону такой синей?.. Это, наверное, цвет ночного синего неба, каким оно виделось отцу на Куликовом поле, в таком обличье явилась тогда Богородица, такой привиделась сейчас и Василию.
— Княжич, очнись!.. Вставай, княжич! — нежно теребила Она его. Василий открыл глаза и вздрогнул: не Богородица — доброе волосатое лицо Боброка склонялось над ним, — Что же ты не видел моего сигнала? Я даже огарок свечи прилепил на седло.
— Видел, видел я…
— Чего же не шел, заробел?
— Нет, заснул вдруг.
— Да-а? Ну и шутник ты!.. Скорее, княжич!.. Чу, тише! Сторожись, княжич! — голос у Боброка был взволнован, неузнаваем. Крепкой рукой уверенно повел старик в темноте Василия по тайной тропинке.
Данила ждал их с уже оседланными тремя конями, а еще девять имели на уздечках длинные чем-буры, чтобы бежать сзади в поводу.
Василий, еще не окончательно очнувшийся со сна, забирался на лошадь без обычной ловкости, звякнул стременем.
— Легче ты! — встревожено цыкнул Боброк и оглянулся по сторонам. Но вокруг стояла безмолвная темнота.
Крадучись, ведя осбруенных и оседланных лошадей в поводу, обогнули бедняцкие кварталы Сарая и вышли на берег Ахтубы с южной стороны города. Остановились в тени цветущей белой акации, что росла сплошной стеной.
Данила снял с копыт всех лошадей тряпье.
— Все! Теперь что есть духу! Вскачь! Бог помочь! — прошептал прерывисто Боброк. Чуть передохнув, подбодрил себя и других шуткой: — Да смотри опять не засни, княжич!
И тут только дошло до Василия: ведь заснул-то он в самый решающий момент, которого ждал так долго и с таким трепетом! Что же это такое случается с людьми?
— В седле на полном скаку мудрено спать, — пришел на выручку княжичу Данила.
Василий, не проронивший доселе ни слова, в ответ счастливо рассмеялся:
— Теперь не до сна! Какой теперь сон! Мы — на воле!
— Погоди, не торопись, до воли стрелой еще не достанешь, — урезонил Боброк.
Но Василия было не унять:
— На воле! На воле!
Счастье распирало его, он первым стегнул по крупу своего коня, помчался настильной скачью вдоль волжского берега — в противоположную от Москвы сторону, однако с неистребимой уверенностью, что прямым путем — домой.
Кони были хороши. Степь гудела под их свинцовыми копытами. Василий настегивал своего скакуна что есть силы. Была еще глубокая ночь, когда он почувствовал, как резко бьет в ноздри жаркий лошадиный пот, потом услышал, как тяжело, с хрипом дышит лошадь. Осаживая ее, чтобы поставить на короткий галоп и дать ей передохнуть, почувствовал пяткой левой ноги, как бешено бьется в ее груди готовое вырваться вон сердце. Только хотел сообщить об этом Боброку, как увидел: лошадь под самим Дмитрием Михайловичем, вдруг обезножив, пошла дробной рысью и тут же тяжело грохнулась на землю. Всадник, готовый, как видно, к этому, в тот же миг соскочил с седла, отпрыгнул в сторону.