Василий I. Книга первая
Шрифт:
— А кто у отца недруги?
— Доколе в силе Дмитрий Иванович, недруги его молчать будут, как эти вот изваяния. И ты, Данила, тоже правильно судишь: до края степи нам не больше трех переходов осталось.
Скуповат на слова стал Боброк — нешто тоже от старости? Все намеками, загадками, притчами объясняет, слова лишнего из него не вытянешь.
Бяконтов вынул из переметной сумы немудреную снедь — птичьи яйца, испеченные в степном песке на полуденном солнце, ржаные лепешки, ветряную рыбу, сухую, как щепа. Запивали еду водичкой, каждый из своей лядунки — металлической плоской бутылки, обтянутой разноцветной материей.
— Эх, хорошо бы в Пятигорье перебраться, — размечтался Боброк. — Там баней много, ключей горячих, серой пахнущих…
Сожаление Дмитрия Михайловича было странным, даже будто ребяческим, и Василий снова подумал, что уж как-то очень незаметно, враз сдал лихой воевода: нет, он еще не старик, но уже — подстарок.
Закончив скромную трапезу, растянулись на теплой земле, набираясь сил для нового перехода.
Еще и не пала ночь, а в желтом небе повисла полная луна, оловянный отсвет ее окатил степь тоской и холодом. И сразу же завыли в несколько голосов шакалы, им отозвался яростным ревом верблюд.
— Отчего это звери воют по ночам, от голода нетто? — спросил Данила не столько из любопытства, сколько для того, чтобы развеять чувство неприютности и страха. И Боброк понял его, отозвался сразу же и многословно:
— Тут надвое думать можно. Помню, когда стояли мы на Куликовом поле на костях, хоронили павших братьев, много вокруг зверья собралось. Волки, шакалы, орлы, вороны так обжирались мертвечиной, что и отбежать далеко не могли, тут же и ложились, а все равно по ночам дико выли.
Василий поежился от омерзения ли, от ужаса ли, когда представил себе обожравшихся человечиной зверей и птиц, спросил торопливо:
— А скажи, Дмитрий Михайлович, страшно человека убивать?
— Страшно.
— Жалко, да?
— Как тебе сказать… Не по себе. Как почувствуешь, что с меча кровь его тебе в рукав потекла, так — не по себе… И меч весь в крови засохшей — невольно от него глаз отводишь… И рукоятка меча долго от крови липкая. — Боброк непроизвольно потер правую ладонь о подол рубахи, спохватившись, воздел руку к звездному небу, сотворил торопливо крестное знамение и сказал, построжав голосом: — Однако застряпались мы, пора! Идти надо борзо, но глядючи, чтобы не нарваться на засаду.
С тех пор как переправились они через Волгу и вышли в открытую степь, обязательным правилом для них стало днем укрываться от чужих глаз и отдыхать, а ночью двигаться на запад. Направление определяли по Прикол-звезде [54] . Она одна навечно к небосводу приколота, а другие — Луна, Зевс, Солнце, Афродита, Ермес, все до одного светила — вокруг нее хороводятся, всех их по одним и тем же кругам невидимые оку простого смертного духи водят, ровно стремянные коней на чембуре после сильной скачи.
54
Прикол-звезда — так называли на Руси Полярную звезду
Боброк ни разу не сбился с пути, он, думалось Бяконтову и Василию, вообще никогда ни в чем не ошибался, только оказалось это не так: утверждал, что до края степи не больше трех переходов осталось, но уже в эту ночь, еще до рассвета, они ощутили под ногами столь долгожданную ласковость пойменной травы, а затем и крутая излучина реки в лунном свете вывернулась. И когда даже невидимая пелена облаков скрыла луну и звезды, небо не стало темным, и его ночное мерное дыхание, незримо проникая сквозь эту пелену, доносило Предрассветный холодок, который смешивался с запахами речной воды, луговой травы, влажной глины и речного песка. Нетерпеливо бросились к воде, зачерпывали ее пригоршнями, обливаясь, захлебываясь.
Но Боброк не удивился своей ошибке, только обрадовался, выдохнув:
— Украина [55] …— обнял своих друзей, добавил растроганно: — Родина моя. Теперь и умереть не страшно.
Рады были, что прошли постылую степь, но понимали, что опасностей их подстерегает и на родной земле не меньше, чем на ордынской: и тут повсюду надо бояться всяческих доносчиков, лазутчиков да соглядатаев.
Переправившись через речку, решили и дальше идти утайкой — в стороне от городов и сел, по лощинам, по глухим лесам, по неизведанным бродам. Да сказал еще Боброк, что пораньше теперь даже придется ночной путь оканчивать: пока не пала роса, чтобы следов не оставлять, а если сухой выдастся ночь, все равно — чтобы до дневного света успела примятая ногами трава распрямиться.
55
Украина (Украйна, Окрайна) — так издревле именовали окраинные области Руси.
Так и порешили, но у всех троих горестно сжалось сердце: на родной земле как на чужбине — доколе?
Наколдовал ли Дмитрий Михайлович сам себе, предчувствовал ли свою скорую кончину, сказав: «Теперь и умереть не страшно»? Или так много сил он отдал во время перехода по пустынной и коварной степи? В чем-то резко изменился он, а в чем — не уловить.
— Ежевика! Ежевика! — закричал в светлом восторге Василий, когда устроились они на дневку в глубоком овраге. И, словно боясь, что ему не поверят, поднял босую ногу, которую обвила тонкая, цепкая плеть такого знакомого с детства растения, и даже разжевал несколько сиреневых, еще жестких и горьковатых ягодок.
— А вон смотрите, смотрите — стрекава, как у нас во дворе в Москве! — отозвался счастливо, по-детски Данила, а сам бросился ниц, крапива ожгла его зеленым пламенем, но он не только не ощутил боли, а даже стал блаженно потирать и поглаживать вскочившие на лице и руках волдыри.
Дмитрий Михайлович смотрел на них, добродушно улыбаясь в пышную седую бороду. Он разделял их радость, но понимал слишком хорошо, что впереди путь еще более долгий, чем уже пройденный, и, может, не менее опасный. Боброк решил идти к Горбам [56] , к Петру-воеводе, у которого можно разжиться и деньгами, и одеждой, и провиантом. Но для этого надо пробираться берегом Русского моря [57] опять через открытую степь, пересекаемую время от времени лесистыми балками, узкими дубравами, мелкими речками, заросшим тальником. В этих животворных оазисах надо и хорониться днями, но и в них небезопасно: местные жители и ордынские сторожевые посты тоже устраивались под сенью деревьев на берегах водоемов.
56
Горбы — так именовались на Руси Карпатские горы.
57
Русское море — так в старину иноземцы называли Черное море.
Такого варного лета, какое выпало в 1386 году, не мог припомнить никто: ни Василий, ни Данила, бывший чуть не вдвое старше княжича, ни все ведающий и долгий век проживший Боброк-Волынский.
С самого раннего утра солнце начинало печь немилосердно. После долгого бездождья земля потрескалась, озера и болота усохли, даже в лесных купавах постоянно держались гарь и дым. В чадной мгле задыхались звери и птицы. И того страшнее были почти ежедневные грозы: без капли воды с неба обрушивался адский грохот, словно рушились и валились наземь сухие черные тучи, а с ними огромные разветвления молний. И снова — тишина, безветрие. Расколотые глыбы туч сами собой, без какого-либо дуновения воздуха исчезали с неба, и снова еще яростнее начинало палить солнце. И ночь не приносила облегчения. Душно было до утра.