Василий I. Книга первая
Шрифт:
— Да, ты храбрый воин, не то что ваш князь Дмитрий. Верно ли говорят, что у него на теле нет шрамов?
— Ну и что? — ершисто спросил Василий.
— Да то, что на Куликовом поле он упал как бы от ран, а если их нет…
— Мой отец может взять тебя, Тебриз, одной рукой и швырнуть в Волгу, как рукавицу, такой он сильный. И кольчуга, и латы у него вдвое крепче, чем у других, и меч на полпуда… — Василий говорил с видимым спокойствием, а на сердце опять заскребли кошки: значит, об отце и здесь, в Орде, пересуды идут, и здесь кто-то его трусом считает…
Боброк резко сменил разговор,
— Не пойму я, что ты за человек?
Тебриз продолжал начищать шлем, который блестел у него так, что им можно было пользоваться как зеркалом, ответил загадочно:
— Татарин либо насквозь плох, либо насквозь хорош.
— Так ты же ведь не татарин, Бог знает кто?
— Я татарином себя считаю.
— И, видно, насквозь ты плохой.
Тебриз не обиделся, только метнул косой взгляд на Василия:
— А княжич тоже так думает?
Василий отвел душу:
— После смерти ты прямо в ад попадешь!
— Какой такой ад? После смерти попаду в другой мир, где будет еще больше стад, питья, еды и золота. — Тебриз сокрушенно покачал головой, добавил задумчиво: — Раньше, говорят, русские были лучше, добрее, доверчивее… Из-за степняков, что ли, жестокими стали?
Ни Боброк, ни Василий ему не ответили — не потому, что не хотели, а не успели — к ним с двух сторон мчались, вздымая пыль, вооруженные всадники.
Сопротивляться было бесполезно.
Оказалось, что одна группа всадников — это посольская свита, едущая по заданию Тохтамыша к великому князю московскому Дмитрию Ивановичу, вторая — посланные ханом воины для пленения и водворения беглецов в Сарай.
— Вот, значит, в каких дудаков ты свистун стрелы пускал! — догадался Боброк.
Тебриз промолчал.
Посол взял с собой братьев Некрасовых, которые должны будут в Москве подтвердить, что княжич пытался совершить побег, а Василию теперь запрещено будет иметь русских слуг, будет он под усиленной ордынской охраной — все было заранее Тохтамышем предрешено…
Так бесславно закончилась попытка обрести свободу. Родная земля осталась по-прежнему где-то за окоемом.
В Сарай возвращались поспешно, лошадей не щадили, загнанных бросали в степи и пересаживались на новых, которых охранники гнали в поводу в большом количестве.
Уже на следующее утро Василия, Боброка и Бяконтова доставили к Тохтамышу. Хан не был рассержен, даже казался довольным.
— Долго же вы были в бегах, — сказал весело и посмотрел на песочные часы, словно бы по ним засекал время отсутствия Василия в Сарае. — Надо бы тебе по законам нашим за побег тавро на лбу выжечь, да уж ладно… Ведь вы виноваты только тем, что так доверчивы. Вы же не знали, что Тимур — всего-навсего великоречивый болтун. Вот, например, что он пишет.
Тохтамыш протянул одному из своих чиновников свиток и велел прочитать.
Толмач переводил: «Ты безумный матрос, корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия; подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, да буря нашей мести не погубит тебя в море наказания».
Тохтамыш резко поднялся с кресла, зло сверкнул глазами:
— Я сделаю чашу из черепа этого хромого зазнайки, возомнившего себя бесподобным полководцем, вторым Чингисханом. Я разгромлю его, как ваш Дмитрий разгромил Мамайку! — И тут хан внезапно снова пришел в хорошее расположение духа. — Дмитрий московский, улусник наш, хоть и много извел наших воинов, всегда был и есть любим и почитаем в Орде.
Василий слушал настороженно, ожидая подвоха и очередного коварства. А Тохтамыш продолжал с бесхитростным видом, насколько позволяло ему иметь такой вид малоподвижное жестко-желтое лицо:
— В тот день, когда на Дону русские бились с Мамаем, по всем заморским городам была великая, необычайная гроза. Мне рассказывал царьградский царь, что восьмого сентября, по вашему христианскому календарю, он был в страхе великом и недоумении, что такое случилось. И сказал ему колдун его: «Видел я, царь, видение за семь дней до этого страха. Пришли страшные звери многие на овечьи стада и поели их, и мало осталось овец. Но оставшиеся овцы устремились на львов и съели этих злых зверей до последнего зверя. И я помыслил, царь, по поводу этого видения, что это такое, и стал думать, что начинается великая гроза — побоище на земле, но не знаю, где оно будет». Славное то было побоище. Мамайка бежал, новую рать собрал, но стадо львов, предводительствуемое бараном, слабее стада овец, которых ведет вперед лев. Я встретил его и разбил вовсе, значит, мы с Дмитрием заодно, мы восстановили старый порядок, который был на Руси со времен Батыя, так нам и надо жить впредь.
Теперь стало ясно, чего хочет Тохтамыш: он чувствует свое бессилие, он не способен уже силой заставить покоряться Русь, но хочет возвращения к старым временам, стараясь сделать вид, будто ничего не изменилось — просто выскочку Мамайку совместно покарали. Дальнейшие его слова подтвердили верность этой догадки:
— Мне нужно много рабов. Египетский султан просит у меня две тысячи невольников, дает много денег, но я не пойду на Дмитрия, я хочу только, чтобы Русь давала Орде одну десятую от всего. Ведь ваша земля так богата и обильна! Но Дмитрий, видно, забыл, что сын его в залоге находится. Как ты думаешь, княжич Василий?
Василий никак не думал, промолчал.
— Я считаю, — продолжал увещевать Тохтамыш, — что твой отец заслуживает наказания и даже смерти. Я считаю также, что новый великий князь Василий будет благоразумнее своего отца. Но пока подождем, какие вести принесет из Москвы посол наш. А ты будь рассудлив, не вздумай снова бежать, дабы не покарали тебя наши кривые сабли правды и копье нашего гнева.
На этом он закончил свое выступление и сделал знак рукой, по которому к нему приблизился с полупоклоном Тебриз.
Хан поднял перед собой растопыренную пятерню, осмотрел унизанные перстнями пальцы. Покрутил один, второй, оставил их в покое и снял самый маленький, но с большим рубином, протянул Тебризу, тут же отвернулся и пошел прочь.
Тебриз в приливе чувств благодарности и преданности упал ниц, делая вид, что целует прах, попираемый ногой хана.
Когда вышли из дворца, Боброк сказал Василию, но так, чтобы слышал Тебриз:
— Хорошо, однако, жалуют они переветников.
Тебриз как ни в чем не бывало стал сокрушаться: