Василий Шуйский
Шрифт:
— Пошел вон! — заорал на Ивана-меньшого Иван-большой.
Царевич понял: отец скорее убьет его, чем отпустит на войну с королем. Победа, добытая сыном, государю всея Русии была страшнее падения Пскова. Иван чувствовал: отцова неприязнь обрушилась на головку ласковой, беременной Елены. Так ждал внуков, а теперь на живот невестки смотрит брезгливо, подурневшее лицо юной женщины ему отвратительно. При виде Елены сопит, фыркает, отворачивается…
Уехать бы — не пускает.
В
Брат Дмитрий встретил царевых воевод радостно, но не мог удержаться от похвальбы. Он и с Богданом Яковлевичем Бельским дружен, а у государя ныне нет человека ближе. И Борис Федорович Годунов его в гости любит звать. Рассказал о своих подвигах в Старице.
— Великий государь поглядел на меня, как волхв, пронзил огненным взором и молвил: быть тебе великим воеводой.
— Вот и будь, — согласился Андрей.
Василий хмурился: пуще огня страшна дружба с любимцами Грозного, но Дмитрий далеко не заглядывал, предлагал старшему брату содействие.
— Тебе скоро тридцать лет стукнет! Приласкай Богдана Яковлевича, приласкай! Он тебе быстро боярский чин добудет! — и добавил простодушно: — Будешь ты боярином, тогда и нас с Андреем пожалуют. Подари Богдану Яковлевичу ружье какое-нибудь немецкое, причудливое. Он — охотник.
— Я ему на охоте дорогу перешел, — сказал Василий, мрачнея.
— Умные люди — незлопамятны, а Бельский Годунова умней и верней. Государь его поставил Аптекарским приказом заведовать.
Главный аптекарь Грозного, оружейничий и советник, на помин оказался необычайно легким. Пришел в гости к Дмитрию вместе с царским доктором Иоганном Эйлофом.
Говорили о ранних холодах, а Богдан Яковлевич рассказал о множестве зайцев, застигнутых нежданной зимой — не успели переменить серый цвет на белый. Об охоте на тетеревов.
Тут князь Дмитрий принес ружье. По ложу узоры из моржовых бивней, по стволу чернь.
— Прими, Богдан Яковлевич! Но первый тетерев из него — мой.
Василий и Андрей переглянулись: ружье-то, оказывается, было приготовлено. Бельскому подарок понравился. Княгиня Екатерина Григорьевна, выходя к гостям потчевать чашею, поднесла доктору кружевное покрывало. И тоже угодила.
— Здесь работы — на год! — изумлялся Эйлоф. — А сколько благородства в этих таинственных и прекрасных узорах! Ваша страна меня постоянно удивляет. Если бы не война, столь тягостная для любого народа…
И доктор принялся тузить словами ненавистного ему иезуита Антонио Поссевино.
— Мне говорили голландские купцы, что, будучи у короля Стефана, эта змея обещала
— Государь ухищрениям Антона Посевина не поддался, — возразил Бельский, — принимал милостиво, потому что Антон обещал уговорить короля Стефана на замирение.
— Я думаю, посол папы, пребывая в стане Батория, не о мире хлопочет, а о продолжении войны.
— Ты больно сердит, Иван! — сказал Бельский царскому доктору. — Но я тебя люблю, потому что тебя государь любит. Выпьем же братскую чашу за здравие хранителя драгоценной жизни великого нашего царя!
Пили из братины по очереди, и доктор Эйлоф был доволен близким знакомством с Шуйскими, братья славились родовитостью, а их родственники воеводы Шуйские спасали царя и отечество, обороняя Псков.
На другой день к Василию Ивановичу подошел Борис Годунов.
— С Бельским вчера пировали?
— Борис Яковлевич приходил поздороваться со мной да с Андреем.
— А какие песни пел?
— Не было песен, Борис Федорович, — улыбнулся князь. — На охоту звал, тетеревов гонять.
— Я думал, Богдан одним лосям рога сшибает, а он, оказывается, и до птицы горазд, — взял Шуйского за правую руку, приложил к своей груди. — Мы с тобой молчаливые, но старые друзья. Много страстей пережили, и впереди у нас — много.
После таких разговоров Василий Иванович надолго терял покой.
На охоту Бельский и Шуйские ездили на Иону, пятого ноября.
Отправились затемно.
Снег был неглубок, но возле березовых рощ наметало с полей, и косачи пырхали из снега навстречу заре шумно и беспечно.
Нагляделись на белую красоту молодой зимы, настреляли три дюжины птиц. Воротились радостные. Лучших тетеревов поднесли царю и царевичам.
Обедали у Бельского, тот на тетеревятнику позвал Бориса Федоровича и доктора Эйлофа.
Попировали, разошлись по домам, поспать после обеда. И поспали, не ведая, какое будет им пробуждение.
— Василий! Василий! — тряс брата за плечо царский кравчий.
Василий Иванович вскочил.
— Горим?!
Дмитрий смотрел ему в глаза, приложив палец к губам. Прошептал:
— Царь невестку прибил.
— Ирину?
— Елену.
— Она же на сносях.
— Выкинула.
Василия Ивановича замутило. Сел.
— Эйлоф отхаживать побежал… Делать-то чего? — Дмитрия колотил озноб. — Делать-то чего?