Василий Шуйский
Шрифт:
Василий Иванович прикрыл брата одеялом, оделся.
— Сидеть и не показываться… Ничего не знаем, не ведаем.
— Он ее клюкой своей. — Зубы у Дмитрия стучали.
— Ну чего ты? Не тебя же прибили!
— Он в живот ей клюкой тыркал… «Сраму, — кричал, — не ведают!» У царя натоплено — не продохнешь, она, бедная, вышла продышаться в сени в одной рубахе, на лавку прилегла, а он и увидел…
Василий Иванович натянул один сапожок, а про другой забыл.
Так и встало перед глазами: Грозный водит пальцем по книге Иоанна Златоуста: «Почему я жалок, как иудей…»
— Ведь он
— Делать-то чего?
— Пошли помолимся.
— За… кого же? — Дмитрий побледнел.
— За Иоанна, за Елену, за Василия, за Андрея, за Дмитрия, за Александра и за Ваню нашего, за меньшого.
Дмитрий цепко ухватился за плечо брата.
Они пошли из спальни, к образам.
Перед иконами Дмитрия опять затрясло.
— Боюсь! Молиться боюсь! — и вперился глазами брату в ноги.
— Хочешь, я воды тебе принесу?
— Василий, на тебе сапожок-то… один.
И смотрели оба на босую ногу и никак не могли сообразить, что же сделать-то надо.
Шестого ноября приехал, гонец от Антона Посевина: польский король хоть и не оставил мысли взять Псков зимой, но даже неистовый канцлер Замойский в большом смущении, ибо вызвал ненависть войска строгостью и крутостью мер против всякого, кто не желает более пытать счастья. Самое время присылать государевых послов говорить о вечном мире.
Иван Васильевич обрадовался, и тотчас в Москву поехали самые скорые гонцы — звать бояр и дьяков.
Восьмого ноября Дума на заседании в Александровской слободе единодушно согласилась: мир зело надобен, ибо всюду разорение и худоба. Приговорили в обмен на ливонские города требовать от Батория, чтоб вернул царю Великие Луки, Заволочье, Себеж, Невель, Холм, Печоры, псковские пригороды. Иван Васильевич, однако, крепко стоял на том, что всей Ливонии уступить королю невозможно.
— Желаю сохранить для себя и для моих преемников титул государя Ливонского, а по сему хоть самое малое количество городов — пусть хоть с полдюжины — останется под нашею рукою.
Царевич Иван не пришел в Думу — вечером он бесстрашно и жестоко надерзил отцу.
— Ты — волк! — кричал он, не помня себя. — Отнял у меня двух жен и на третью покусился! Умертвил в утробе бедной моего ребенка, свою собственную кровь. Видеть тебя не хочу!
Грозный стерпел правду, но был недоволен самовольством Ивана, не пожелавшего выказать смирения отцу перед лицом Думы.
Как на грех, 9 ноября в слободу прискакал, загнав насмерть не одну лошадь, гонец от воеводы Ивана Петровича Шуйского.
Царь с боярами готовили наказ посольству, и гонца слушали царевич Иван, братья Шуйские да Бельский. Гонец рассказал о последнем жестоком приступе короля Стефана.
— На Параскеву Пятницу, двадцать восьмого октября, перешла венгерская да польская пехота реку Великую по крепкому льду и, закрывшись фурами, принялась подкапывать стену, чтобы рухнула и чтоб стал город Псков как младенец без свивальника. Тогда воеводы Василий Федорович Скопин-Шуйский и Иван Петрович Шуйский, — сказывал гонец, — велели сверлить в земляной стене оконца и бить гайдуков из ручниц, колоть копьями, а под стены велено было кидать зажженное
Выслушав столь радостное сообщение, царевич Иван Иванович сам отвел гонца в Думу. Бояре известию обрадовались, воздали хвалу славным воеводам псковским, но никаких перемен в наказе послам не сделали. С тем царь и отпустил бояр и думных людей.
А вечером по слободе прошел слух: Иван Иванович занемог. Наутро уже другое сказывали: царь крепко поучил старшего сына. Наследник требовал ко Пскову спешить. Иван Васильевич за ту дерзость угостил его клюкой, а клюка у Ивана Васильевича с копьем на конце.
Приметили — Годунов исчез. Молва объяснила: ему тоже досталось царское угощение. Еще и смеялись:
— Все-то ему хочется быть ближе ближнего. Вот и попал Ивану Васильевичу под горячую руку, изведал, как жжется.
Царь ходил в церковь, слухи о побитом Иване Ивановиче стали увядать, но доктор Иван Эйлоф, встретив князя Василия Ивановича, шепнул:
— Привезите для Годунова доктора, Борис Федорович ранен, а мне от царевича не велено отходить…
Легко сказать: привезите доктора Годунову — уж такую беду на себя накликаешь, но и не привезти нельзя. Князь напился жостеру, чтоб несло, и послал за доктором.
Но Грозный его опередил.
Удивленный отсутствием Бориса Федоровича, царь спросил придворных:
— Куда подевался Годунов?!
Кто знал — молчали, кто не знал — перепугались: не ответишь государю как следует — в немилость попадешь.
Но тут Федор Нагой, отец царицы Марии, смекнул: вот она, долгожданная минута.
— Борис Федорович, государь, брезгует службой у тебя!
— Брезгует?! — Иван Васильевич сломал бровь, и кончик ее трепетал, как трепещет хвост придавленной камнем змеи. — Брезгует… А ну-ка пошли к нему.
Толпа придворных рысцой повалила за государем, он был стремителен, когда кровь ударяла ему в голову.
Годунов лежал в постели. При виде царя поднялся в великом смущении:
— Помилуй, Иван Васильевич! В исподнем перед тобой!
— Почему ко мне не ходишь? Брезгуешь?
— Болею, государь.
— Покажи мне твою болезнь.
Годунов спустил рубаху с плеча — повязка, поднял полу — другая.
Царь вдруг наклонился, рванул — а на боку рана, гноище. Лоб у Бориса Федоровича бисером покрыло.