Василий Теркин
Шрифт:
С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.
— Полно, полно! — шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.
За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки. стр.447
— Ты добрый, чудный… Я не оправдываюсь… Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело… вся жизнь… разъезды… знакомства… ухаживания… мужчины всякие, молодые, старые… Стая псов каких-то… Ужины… шампанское… франтовство… тряпки эти… — Она схватила свою шляпку и швырнула ее. — Не глядела бы!.. И таким же порывистым
В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.
Он чуть не остановил ее возгласом: "Не нужно!.. Не говори так!"
Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали… Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.
Но больше ничего не было в сердце — он это сознал бесповоротно.
— Сима, — заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, — ты меня тронула, как никогда… В любовь твою верю…
— Веришь! — вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.
— Верю, — повторил Теркин и отвел от нее взгляд. — Но я прошу, умоляю тебя… Не насилуй моей души… Назад не вернешь чувства…
Докончить у него не хватило жестокости.
— Да-а, — протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. — Я знала, Вася… могла предвидеть… стр.448
Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один… свободен… Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод… Ты молодой…
Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.
Оба промолчали больше минуты.
— Зачем… унижать себя! — вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.
— Унижать!.. — повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом. — Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!
Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет… Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого… Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.
От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных.
Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там — исступление клинических субъектов.
Запах сильных духов шел от нее и начал бить его в виски. Этот запах выедал из сердца даже хорошую жалость, какую она пробудила в нем несколько минут назад.
— Не хочу лгать, Серафима, — сказал он твердо и сделал движение, которым как бы отводил от себя ее стан.
— Я не требую… Не гони!
— Не гнать! Значит, жить с тобой… жить… Иначе нельзя…
Я не картонный. А жить я не могу не любя!
— Боишься? — перебила она и с расширенными зрачками уставилась на него.
— Боюсь?.. Да! Не стану таиться. Боюсь.
— Чего? стр.449
— Все того же! Распусты боюсь!.. Тебя никакая страсть не переделает. Ты не можешь сбросить с себя натуры твоей… С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.
— А теперь ты небось праведник?
Она достала шляпку, стала надевать ее.
— Не праведник. Куда же мне!..
— В гору пошел… Крупным дельцом считаешься.
— Потому-то и должен за собою следить… чтобы деньга всей души не выела.
Серафима поднялась на ноги одним движением своего гибкого тела.
— И все это не то!
Щеки ее мгновенно побледнели, глаза ушли в орбиты.
— А что же? — тихо спросил Теркин.
— Не барышню ли присматриваешь? — Она указала правой рукой в сторону дома. — Вместе с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня… мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..
Слово это она схватила с злорадством и готова была повторять до бесконечности.
— Почему же суслик? — остановил ее Теркин и тоже поднялся.
Они стояли близко один к другому, и дыхание Серафимы доходило до его лица… Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.
— Ну, да!.. Мы влюбляем в себя крупичатые, раздутые щеки… И дворянскую вотчину нам хочется оставить за собою. А потом в земцы попадем… Жаль, что нельзя в предводители… Ха-ха!..
Смех ее зазвучал истерической нотой.
— Полно, Серафима! Как не стыдно!.. — еще раз остановил он ее.
— Если так… на здоровье!.. Прощай!
Она начала было выгибать на особый лад пальцы и закидывать шею, переломила себя, перевела плечами, натянула перчатки, отряхнула полы пальто, повернулась и пошла вверх, промолвив ему:
— Владей своим сусликом!.. Совет да любовь!.. Провожать меня не надо — найду дорогу… Дорогу свою я теперь знаю!.. стр.450
XIXX
Он не стал ее удерживать и смотрел ей вслед. Серафима пошла порывистой поступью и стала подниматься по крутой тропинке, нервно оправляя на ходу свою накидку.