Ватага (сборник)
Шрифт:
Мужики смотрят на него, дивятся: заикается Бородулин, руками машет, не в себе.
— Вы у бродяг, братцы, деньги-то отобрали?.. Обязательно мои…
И опять:
— Кешка, отворяй!
— Робенки, выходи!
Лехман высунул из двери голову и кивнул своим:
— Кажется, старшина, товарищи, пришел. Ну-ка…
Один за другим вышли четверо. Ограбленный Антон оправился и весь вдруг наполнился надеждой: глаза сразу Бородулина разыскали, улыбнулись ему и запросили пощады и милости.
— Который? — Всех четверых взял взглядом
— Вот, — сказал Обабок, указав ногой на Антона.
Тот поклонился низко Бородулину и заговорил:
— Мои, господин старшина, у меня отобрали… кровные мои.
— Не он, — перебил Бородулин, — этого наздогнал бы.
— Отпустите нас, сделайте милость, мы своей дорогой шли… — загудел и Лехман.
Андрей из чижовки вышел.
Что-то ударило купца по сердцу, кто-то в уши крикнул: он!
— Это кто?!
Лехман, оглянувшись, куда показывал Бородулин, сказал:
— Это Андрей, политик тут один, недавно в тайге к нам пристал.
Зашатался Бородулин, защурился: так ярко вспыхнул в глазах огонь, все сказавший, на мгновение туманом все покрылось, — и вдруг:
— Он!!
— Бородулин, Иван Степаныч! — радостный голос раздался, и Андрей шагнул к Бородулину. — Иван Степаныч!
— Он! Ребята, бей!!
Бородулин крякнул, привскочив: трах! — мимо, увернулся; трах! — кто-то на руке повис.
— Бей!.. Кто это? Нож, нож, нож, лови, держи, режь!
А в гору во весь дух летит он, враг, он, окаянный, живой оборотень, он!
— Держи-и-и!!
А сзади мужики с кольями, с ножами, с кулаками:
— Держи! Держи!!
Тропинка в тайгу стегнула. Андрея не видать, прытко бежит, смерть по пятам несется.
— Напересек, напересек ему!!
— Держи-и-и!!
Сучья трещат, гам, ругань: ломится тайгой деревня, осатанели мужики. Бородулин впереди, легче пуху, себя не чувствует.
— Обутки сбросил, стервец… За мной!..
— Айда!!
Тропинка на луговой пригорок взметнулась, хорошо видать: нет врага, скрылся…
— Ребята! Сюда!.. Эн шапка!..
И слышит притаившийся в чаще Андрей, как, тяжело пыхтя, бегут мимо него, незримого, незримые люди: обманул их, бросил шапку вперед по тропинке, а сам в чащу, замер.
Кончилась лихая вереница, три мальчонка в хвосте бежали.
Андрей, пригибаясь к земле, бросился наискосок к речке и, еле переправившись вброд, пал в кусты, потеряв сознание.
А у чижовки оставшиеся мужики вихрем налетели на бродяг:
— Бей! Рр-работай! — сшибли их с ног, и началась расправа.
Все в клубок смешалось. Ревом и стонами задрожал воздух; лаяли собаки, визжали и плакали женщины, надрывались, яро хрипя, хмельные мужики. Бродяг били кулаками, били палками, топтали огромными подкованными сапожищами, где-то кирпич нашли — били кирпичом.
Вдруг:
— Стой! Что вы, окаянные!.. Стой!
Лысый, с грозным огнем в главах, Устин совался возле кучи извивавшихся тел и взмахивал руками:
— Стой! Остановись!..
Не
А старый Устин, в большущих своих сапогах, все также подгибая ноги, торопливо вслед мужикам кинулся и не переставая звал:
— Воротись, лиходеи!.. Прокляну!.. Стой!!
В свалке Лехман кудрявого парня ножом пырнул. Парень лежал у чижовки вниз лицом и стонал, а на него лили ключевую воду. Плакала над ним в голос мать, ахали и ругались оставшиеся возле мужики, а пьяный отец, по прозвищу Крысан, лез драться к ключарю Кешке и диким голосом ревел на всю деревню, взмахивая огромным топором:
— Отопри, тебе говорят!.. Всех один кончу… Всех!!
Был полдень.
XVIII
В это время тайгой ехали трое: Анна, Пров, Даша… Эта насильно увязалась, упросила Прова Михалыча: праздник, погулять охота.
Отец с дочерью впереди, Даша далеко отстала: конь уросит, а Даша отвыкла от седла, боится.
У Прова душа играет, он глядит в спину дочери, на статную, крепкую, с обнаженными белыми икрами, фигуру, радуется: дочь говорит правильно, про все выведывает, все знать хочет, болезни не видать.
Дарья, как въехала в тайгу, вздохнула отрадно полной грудью.
Она давно не бывала в тайге, забыла ее ласковый говор, смолистый запах ее. А когда-то, лет пять тому, в девичью чистую, золотую пору… Эх, матушка-тайга!..
Чувствует Даша: творится что-то в душе, какие-то мысли, какие-то слова на языке вертятся… сердцу тяжело.
Тихо едет Даша, вся в себя ушла, осматривает пугливо свою солдаткину жизнь.
Как познакомилась с купцом да связалась с Феденькой, жизнь пьяной сделалась, соромной: то с Бородулиным гуляет, то с уголовным, надвое себя рубит. И пока пьяная, пока бушует кровь — все нипочем, а вот ляжет Дарья спать, — весело ляжет, весело уснет, — но сны видит страшные: по ночам стонет, кричит, сама себя пробуждает. Перевернет мокрую от сонных слез подушку, закинет руки за голову и задумается. Хочет мысль направить на новый путь — не может, душа не принимает, очернилась, других дум требует: пьяных и разгульных, как ее, Дарьина, гулящая жизнь.
«Эх, все равно», — махнет, бывало, рукой и даст дорогу пагубным своевольным своим мыслям. А досыта надумавшись, вновь заснет веселым, улыбчивым сном. Наутро глядь: сердце тоской зашлось.
И вот уж Дарье невтерпеж: Феденька ножом грозит, перед народом стыдно, на божий свет глаза не подымаются, а впереди страх: придет домой муж-солдат — расплата коротка.
Дарья ищет забвения, до бесчувствия пьет, часто посматривает в сеновале на перекладину, веревку в мыслях примеряет, но вовремя рубит мысль, сама себе приказывает: нет! И, прижавшись щекой к стене, ревет в голос.