Ватага (сборник)
Шрифт:
— Брось, милый, — советует ему тихим голосом Антон, — ишь они пьяные какие… Брось…
Старый Устин, усердный Господу, ближе всех к бродягам. Он ласково им говорит:
— Вы вот что, робенки… тово… Ведь мы не с сердцов…
— Как же не с сердцов, — злобно сказал Лехман. — Ты спроси-ка вот нашего товарища, — указал он на Антона. — За что мужик ему в ухо дал? Это не резон.
— А потому, что вы пакостники, — раздраженно сказала баба в красном.
— Пакостники? — повысил голос
— Дак вы тово, — сказал, размахивая руками, Устин, — вот залазьте в копчег да и спите с Богом, покамест у хресьян гулянка, а там выпустим. Кешка, отпирай чижовку-то…
И, обернувшись, посоветовал:
— А вы, бабы, тово… Принесли бы чо-нибудь пожрать мужикам-то… Молочка там али что…
— Ну, так чо, — ответила баба в красном и пошла.
— Кешка, отпирай копчег! — опять скомандовал Устин. — Робятушки, залазь со Христом.
— Врешь, старик… Не имеешь права!.. — выкрикнул Андрей, погрозив Устину пальцем. — Я не бродяга… Понял?
Народ стал разбредаться.
Придурковатый звонарь Тимоха поглядел на алеющий восток, подумал, почесал бока и пошел к часовенке «ударить время».
Антон продолжал успокаивать Андрея:
— Ничего, Андреюшка… Завтра утречком… Пусть они продрыхнутся…
Устин с каморщиком Кешкой орудовали у чижовки.
— Вы, робенки, идите… Чего вам.
Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.
— Де-е-ло, — одобрил Устин, заложив руки назад.
Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.
Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:
— Де-е-ло…
Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.
Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:
— Вы меня отпустите… Я политический…
— Политический?! Ха-ха… Ладно… Все такие политики бывают… Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет… Ты пошто наутек было хотел? А?! — враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.
— Я, господа, вам серьезно говорю… Пустите…
— Тут господов нет, — сказали строго мужики, — а вот коли велят, так и тово…
— Мне Анну… — взволнованно упрашивал Андрей, — девушку Анну…
— У нас Аннов хошь отбавляй, — острили мужики.
Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.
— Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..
Андрея потащили.
— Стой!..
— Кешка, налегай!..
— Иди, Андрей, черт с ними, — октависто звал Лехман.
— Нет! — рвался из дюжих рук Андрей. — Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите… отца… старосту…
— Кешка, запирай!!
— Отвечать, дубье, будете!.. — ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
— Крепко
— Так что комар носу не подточит, — весело ответил сторож Кешка.
— Ну, робенки, расходись! — скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не «натакался ли» в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река…
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает — сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
— Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
— Ах! — вздрогнула, похолодела: «Знать, Анка кончилась…»
— Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.
Вошел, коня за собой ведет.
— Занемог я дорогой… Теперь полегчало малость…
— Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?
Бородулин провел коня в стойку.
— Сенца-то можно взять?
— Да дочерь-то какова?! — кричит, задыхаясь, Матрена.
— У меня деньги украли, вот я и прикатил… — не слушая ее, говорит вяло Бородулин.
— А?!
— Деньги, мол, деньги украли…
У Матрены ноги подкосились, села на приступки..
«Вот он, лохматый-то… Вот когда сердце-то вырезать начнет».
Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.
— Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? — наклоняется к ней Бородулин. — Анка тебе кланяется низко… Прова Михалыча встретил… Все слава богу, ничего…
В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща — промолчало.
— Кто украл-то, деньги-то? — с усилием едва принудила язык.
— Не знаю.
— Ох, и напугал же ты меня…
Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.
«Вся в мать», — думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.
— Дочка-то какова?
— Все слава тебе Господи.
И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощения.
«Не сон ли?» — думает Матрена.
— А ты, Бог с тобой, не выпивши?
В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.