Ватага 'Семь ветров'

Соловейчик Симон Львович

– Ну что же, я согласна, - устало сказала Елена Васильевна.
– Пойдем и объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае, будет какое-то дело, какой-то ответ...

– Я в одном уверен, - сказал Каштанов.
– Нет у педагогики таких средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это, мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе, или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали...

– Новость!
– сказала Каштанова.
– Это еще Макаренко открыл.

– Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли. Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть

его не можем. Каштанов прошелся по комнате.
– Весь мир читает Макаренко и увлекается им, кроме нас. Мы возимся в частностях - завод не завод, отряд не отряд, правонарушители или обычные дети - и не хотим углубиться в философию Макаренко.

– А в чем же эта философия?
– спросила Елена Васильевна, не очень любившая педагогические книги.

– А вот в том, - сказал Каштанов спокойно.
– В том она и состоит, что нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения между людьми!

Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.

– И размах же у тебя, - сказала она.
– От Ганди до Макаренко!

– От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как слепые котята, - от ЧП до ЧП, - повторил Каштанов свое выражение. Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП - плохо, нет ЧП - все хорошо. Так и будем жить?

– А кого, собственно говоря, ты громишь?
– спросила Каштанова.

– Себя, - сказал Каштанов.
– Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?

– Понимаю, - сказала Каштанова.
– Но что там сейчас происходит на собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?

А на собрании произошло совершенно неожиданное:

поднял руку и собрался выступать Леня Лапшин, который за все девять лет, что они сидят на всевозможных собраниях, ни разу рта не открыл, потому что считал все эти собрания пустой болтовней, а всех ребят в классе, почти без исключения, считал никчемными людьми, на которых не стоит тратить времени. Он и по имени-то, кажется, не всех знал в классе, в упор своих одноклассников не видел: пеньки!

– Что мы здесь обсуждаем?
– поднялся Лапшин.
– Разве это собрание? Каждый болтает, что ему вздумается!

Никто не говорит по существу!

– Скажи ты по существу, - спокойно предложил председатель Миша Логинов.

– Скажу. Но только коротко. Что вы здесь развели?

"Один раз ударил", "два раза ударил", "я виноват", "он не виноват", ax, ox, ых! Да его со свету надо сжить, чтобы духу его не было! Мразь!

– Высказался, - произнесла Клава Керунда в тишине.
– Молчал, молчал и высказался.

– Ну, ты, ты...
– поднялся Роман.

– Ты еще будешь мне угрожать?
– Леня Лапшин пошел на Романа, сжав кулаки. Еще мгновение - и в классе завязалась бы драка. Но Леню остановили, и он только выкрикивал: - Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он все убивать шел и только случайно не убил!

– Принесите валерьянки, истерика, - сказал Роман.

Лапшин немного успокоился.

– Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное без разговоров!

Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина послушались, если бы решили это дело в три минуты - исключить, и без разговоров! "Вот это было бы красиво", - думал Леня Лапшин.

Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор, пока не поднялся Роман Багаев и не сказал,

ко всеобщему изумлению, что он согласен с Лапшиным. Согласен! Роман выдержал эффектную паузу и продолжал:

– Но на одном условии. Чтобы точно так же, в одну минуту исключить из комсомола самого Лапшина. Вот если двоих сразу - то давайте!

И Роман пояснил свою мысль:

– Лапшин не по лицу, он под дых бьет! Он как танк!

Слепой бульдозер! Давайте двоих сразу, я обе руки подниму!

– Ну, Рома, будешь министром!
– сказал Сережа Лазарев.

– Фокина Саша простит, - продолжал Роман, - я уверен, выйдет из больницы и простит...

– Если простит, тогда ему еще надавать, я сам готов!- вскочил Лапшин.

– Вот, - развел руками Роман.
– Что и требовалось доказать.

А Сережа Лазарев только и смог повторить:

– Будешь министром, Рома!

Тяжелое было дело, тяжелое. Костя Костромин молчал с самого начала собрания, ни слова не проронил, хотя на него постоянно оглядывались и прямо говорили ему: "А ты чего молчишь, Кострома?" Но он даже и не откликался, хотелось как-то пересидеть это собрание, чтобы кончилось оно, потому что каждое ' слово - в защиту ли Фокина, в обвинение ли - казалось Косте ложью. Он понимал, почему Керунда говорит так, а не иначе, и почему Лаптева говорит, и почему Миша Логинов, и не любил в эту минуту всех - и Фокина, за то, что зверь, и Керунду, за то, что не по справедливости, а своих защищает, и Аню Пугачеву с ее глупой жалостью - ведь и дураку ясно, что Володька Фокин специально устроил эту комедию: "Не могу войти, мне стыдно". И рыжий Лапшин был ему противен с его истерикой, и Машу не любил он в эту минуту за то, что она, такая добрая, милая, веселая, сидит здесь и копается в этой грязи... Поднялась бы и тихо ушла, вот было бы правильно! Подумав так, Костя тут же спросил себя: "А ты почему не уходишь? Ты зачем тут сидишь и всех ненавидишь?" - и еще не успел он додумать эту свою мысль до конца, как какая-то сила подняла его. Никому ни слова не говоря, он прошел к дверям и покинул собрание.

– Вот! И Костромина исключить за срыв дисциплины!
– хихикнула Гоша. Всех исключить! Всех!

Еще и так можно было бы разделить наш девятый класс: по отношению к будущему. Игорь Сапрыкин, Сережа Лазарев, Саша Медведев, как и многие другие, никак к своему будущему не относились. Не думали о нем и не хотели думать: что будет, то и будет. Миша Логинов, кандидат на медаль, тоже ни о чем не думал: куда захочется ему поступить, туда и поступит. Леня Лапшин не думал о будущем, потому что, как сейчас занимался он техникой, как сейчас постоянно что-то придумывал и изобретал, так и дальше будет, он это знал. Роман Багаев мечтал об Институте международных отношений, но поступление в институт представлялось ему приключением, испытанием ловкости: сумеет поступить - молодцом будет; пока что он копил деньги, чтобы в десятом классе нанять себе репетиторов.

Л только Володя Фокин, чуть ли не единственный в классе, весь был нацелен на будущее. Он художник, он должен выбиться в люди. У него должна быть мастерская в Москве, общество художников, деньги, известность. И все это у него будет, если он сейчас сумеет, кончив школу, поступить в институт. По рисунку он хорошо идет, он сам это чувствует, и аттестат будет приличный, и в институт его, как сына рабочего, примут охотно. Так неужели все свои мечты - коту под хвост? Из-за какого-то Медведева? Из-за какой-то Галины, век бы он ее не видел? Ведь если они сейчас исключат, то могут двойку по поведению, а это значит: