Вчера-позавчера
Шрифт:
В один прекрасный день Ицхак воздержался от бритья бороды. Прошло время, и он сказал сам себе: с такой бородой можно показаться этому старцу. Надел субботнюю одежду и пошел к нему.
Постучал Ицхак в дверь, и ему навстречу вышла Шифра. Сказала Шифра: «Дедушка едет на гору Мерон в Лаг ба-Омер, он пошел в город купить новые очки перед отъездом». — «А где его жена?» Сказала Шифра: «Пошла с мамой проводить его». Опустились у Ицхака руки, и хотел он уйти. Сказала Шифра: «Устал господин от жары, пусть войдет и отдохнет немного». Сказал Ицхак: «Я не устал, но все же зайду и подожду, пока он вернется, и я попрощаюсь с ним перед его отъездом. Жаль, жаль, что он уезжает. Много раз собирался я зайти и повидать его, а теперь, когда я пришел, он уходит». Поставила ему Шифра стул, и он сел. Как только он сел, она вышла.
Сидел Ицхак в доме рабби Файша, отца Шифры, зятя старого реб Моше-Амрама. Часто слышал Ицхак о «Хранителях стен», людях из Венгерского колеля, с которыми опасно иметь дело. А тут сидит он себе, у рабби Файша, фанатика из фанатиков. Лучше попасть к иерусалимским фанатикам, подумал Ицхак, чем попасть к крестьянам мошавы.
Огляделся Ицхак по сторонам. Дом — каменный, и из окон открывается вид на поля и долины, на ущелья и горы. Солнце остыло и не выплескивает свой жар вовнутрь. Каменные плиты пола облиты водой, и прохладная влага все еще хранится в них. Стены — белые до синевы, и круглая лампа спускается с середины куполообразного потолка почти до стола, наполовину покрытого обеденной скатертью. И действительно, накрыт был стол к обеду, так как по будням рабби Файш обычно ел в одиночестве, особенно в те дни, когда говорят молитвы о прощении. Комната, и скатерть, и вся домашняя утварь — чистые, и каждая вещь на своем месте.
Принялся Ицхак мысленно сравнивать дом Шифры и дом Сони, которая в последнее время, еще до ссоры, как только приступила к работе в детском саду, перестала следить за порядком в своей комнате и не накрывала к его приходу стол. И если приглашала Ицхака пообедать у нее, не подавала маслины — в тарелке, сыр — на блюдце, хлеб — в корзинке, но клала их перед ним в том самом виде, как она их принесла из лавки, в бумаге, на голый стол без скатерти, а мерзкая лампа с закопченным стеклом дымила. Как-то раз сказал ей Ицхак об этом. Рассмеялась Соня и сказала: «Что я, „немка“, чтобы обращать внимание на эти мелочи?» Да и в комнате Ицхака не было ничего хорошего. Если сравнивать ее с чем-нибудь, то можно сравнить ее с мрачным космосом, в который открыли окна, чтобы убедиться в его пустоте. И мебель — четыре-пять ящиков из-под бутылей с керосином, придвинутых друг к другу, которые служат ему кроватью (немецкую кровать, купленную им в Меа-Шеарим, оккупировали клопы; не помогли ни лизол, ни карболка, ни краска, которой выкрасил он свою кровать, пока не выбросил он ее и не сделал себе кровать из ящиков, как большинство товарищей наших в Эрец Исраэль). И еще — два ящика, поставленных на попа, служат ему столом и шкафом для посуды. Но Ицхак — холостой, и пока он холост…
Кто это пришел? Шифра? И в самом деле, он угадал. Вошла Шифра и принесла хлеб, и соль, и нож, а за ней вошел рабби Файш, который уже совершил омовение рук. Так всегда поступал рабби Файш перед трапезой: делал омовение рук во дворе, и входила Шифра и приносила ему хлеб, и соль, и нож, а он садился и обедал. Произнес рабби Файш благословение на хлеб, и отрезал себе кусок, и вздохнул, и принялся за еду; глаза его закрыты и мысли направлены на то, что стол его подобен жертвеннику, и он должен отыскать те искры святости, которые утеряны из-за греха Адама и потонули в земном прахе. Взглянул на него Ицхак и увидел, что тот злится, но не понял, что сердит хозяин дома в основном из-за гостя. Уже в тот день, когда пришел Ицхак в этот дом во второй раз, он раздражал рабби Файша, а теперь, когда он пришел в третий раз, Файш кипел от злости. Тот, кто знает, насколько чтят евреи заповедь гостеприимства, удивится раздражению рабби Файша, но тот, кто знаком с рабби Файшем, не удивится. Даже если бы был Ицхак просто «поляком», он не был бы ему симпатичен, тем более когда он одет в шорты, и панама сионистов на его голове, и нет у него пейсов и бороды. Хотя уже несколько дней не касалась их бритва, видно было, что он — бреется. Более умеренные люди, чем рабби Файш, не любят юношей типа Ицхака, что же говорить о рабби Файше, для которого любой человек в шортах приравнивается к преступнику.
Снова вошла Шифра и принесла ему, отцу своему, тарелку супа и ложку. Полагает рабби Файш, что любой предмет, без которого можно обойтись в данный момент, принадлежит к излишествам, от которых он старается держаться подальше, поэтому завел порядок в своем доме, чтобы не ставили перед ним никакого прибора, кроме необходимых ему, а клали только нож для хлеба и ложку для супа. Зачерпнул рабби Файш полную ложку и сказал что-то Шифре. Так как он говорил на венгерском, а венгерского языка Ицхак не знал, то не обратил внимания на сказанное. Если бы глаза слушались его, а не были бы прикованы к лицу Шифры, он заметил бы по кривой усмешке хозяина дома, что слова эти относятся к нему. А пока что сидел Ицхак и говорил сам себе: «Был бы я умнее, надел бы сюртук, привезенный мною из моего города. Висит он у меня в комнате на гвозде, и нет от него никому пользы, кроме как паукам, которые плетут на нем свою паутину».
Тем временем вышла Шифра, и закончил рабби Файш свою трапезу. Стряхнул крошки с бороды, и положил нож, и постучал кончиками пальцев по столу. Вошла Шифра и подала ему полотенце и воду для омовения рук после еды. Омыл он руки, и закрыл глаза, и пропел псалом «На реках вавилонских» на печальный нигун плача. Потом произнес благодарственные псалмы и благословение после еды на нигун молитв о прощении. Когда он закончил, пришла Шифра и убрала скатерть. Сказал ей что-то рабби Файш. Ицхак не понимал по-венгерски, но понял, что он — нежеланный гость здесь. Встал и вышел.
Раздался оглушительный лай собаки: гав, гав, гав. Встали дыбом волосы бороды Ицхака, которую он не сбрил из уважения к реб Моше-Амраму, и он пожалел, что Шифра видела его в таком безобразном виде. Гав, гав, гав, — залаяла собака снова. Вспомнил Ицхак пса, на шкуре которого написал «сумасшедшая собака». Оглянулся на дом рабби Файша и сказал: «На тебе и на твоей шкуре стоило бы написать — бешеная собака».
На улице увидел Ицхак реб Моше-Амрама с женой. Свернул он в другую сторону. Сказала Дыся мужу: «Посмотри, кто тут идет!» Снял Моше-Амрам новые очки с глаз и крикнул: «Ицхак, ты прячешься от нас?» Сказал Ицхак: «Слышал я, что вы собираетесь ехать, и не хотел вам мешать». Сказал реб Моше-Амрам: «Правильно ты слышал, едем мы на Мерон. Что я хотел сказать тебе?.. Много раз спрашивал я о тебе. Я был уверен, что ты сердишься на меня за мои слова. Нельзя поговорить с человеком, чтобы не задеть его. За пределами Эрец любой еврей — еврей. И если он соблюдает заповеди, считается кошерным евреем. И если он крайне осторожен, чтобы не нарушить заповеди, считается праведником. А здесь вся община, все — святые, и из-за особой святости, которая есть в них, каждый человек видит в другом недостаточную святость, потому что ведь святости, сколько бы ее ни было, всегда недостаточно. Как твоя работа? „Трудом рук своих сыт будешь“, — говорится в Писании, только читай дальше: „Жена твоя будет как виноградник плодоносящий“. А ты все еще одинок. Господь пошлет тебе суженую. Мы уезжаем отсюда. И не знаю, увижу ли я тебя еще. Пословица гласит: „Гора с горой не сходится, человек с человеком сходится“. Однако ноги мои, как две глыбы, и я похож на них. Когда увидел я тебя на корабле, не почувствовал к тебе интереса, а теперь, когда мне хорошо с тобой, я уезжаю отсюда. Где ты, Дыся? Здесь? А мне почудилось, что оставила ты меня и пошла себе. Новые очки эти… не желают они привыкнуть к моим глазам».
Часть семнадцатая
ВОЗВРАЩАЯСЬ К БАЛАКУ
Балак обрел покой для тела, для души покоя не обрел. Сожалел о том, что ушло из-под его ног, и не ценил то, что пришло ему в руки. Весь мир целиком не стоил того места, из которого его изгнали. Пока что поселился он среди других народов, и погрузился в среду иноверцев, и осквернялся пищей идолопоклонников, и отупело его сердце, и не различал он между праздниками еврейскими и нееврейскими. Но вероотступником назло им он не стал и по-прежнему просыпался в разгар ночи и лаял, потому что в это время собаки всегда лают.
Называют грешников народа Израиля собаками. Но грешники народа Израиля иногда раскаиваются, а иногда не раскаиваются. И если даже они раскаиваются, то раскаиваются не сами по себе, а из страха перед трубным звуком шофара Судного дня, потому что когда они слышат эти звуки, то дрожат, объятые ужасом и страхом. А вот Балак раскаялся сам по себе, и мало того, уже в месяц тамуз, когда шофары еще спят, стал подумывать о возвращении домой. Начал он гнушаться благами иноверцев и опротивела ему жизнь среди них. Месяц этот… Тамуз, когда ангелы смерти управляют солнцем, и от агрессивности солнца возрастает в этом месяце число грехов, а искры чистоты отступают перед грубой силой; месяц этот… знак которого — рак, порождающий ужасную жару, так что все раковые больные не поправляются никогда, а только умирают в этом месяце, — он не умертвил душу Балака, но, наоборот, Балак набрался в этом месяце мужества и бросил вызов раку на небесах. Что сказал Балак? Сказал: «Рак, рак! Есть у тебя множество ног, но ты пятишься назад, а у меня только четыре ноги, но вся суть моя — идти вперед».
Тем не менее все еще продолжал Балак валяться на брюхе и есть и пить больше, чем следовало, но готов был отбросить все свои привилегии. А когда смотрел на свое брюхо, раздувшееся от излишней пищи и тянущее его вниз, тявкал и говорил: «Брюхо мое, брюхо мое! Тебе хорошо, а мне плохо. Ты все наполняешься, а мои мысли разлетаются, и душа пустеет». Загудело его брюхо, как военный барабан, будто все армии султана пошли на него войной. Зажал Балак свой хвост между ног и пролаял про себя: «Разве не лучше было бы, чтобы мое брюхо, которое набивается кушаньями идолопоклонников, наслаждалось бы еврейской едой?»