Вчера-позавчера
Шрифт:
Она еще твердила это себе, как явилась к ней другая мысль, лучше первой. Не уйду из дома, а, наоборот, буду сидеть и заниматься своим делом, как будто его и нет. И если он заговорит со мной, отвечу ему, да только из ответа моего он поймет, как мало он для меня значит. Так я отомщу ему за тот стыд, которому он подверг меня. И уже видела духовным взором, как он входит и говорит: вечер добрый и благословенный! Лишь только показалось ей, что она слышит его голос, замерло у нее сердце, и поняла она, что нет у нее сил противостоять ему. Но слава Богу, все это было только в ее воображении. И слава Богу, она уже пришла домой, и нечего ей бояться, здесь мама защитит ее.
Когда увидела Ривка свою дочь, ужаснулась. Воскликнула в страхе: «Что с тобой, доченька? Что с тобой, доченька? Случилось что-нибудь?» Крикнула Шифра: «Чего ты хочешь от меня!» И, говоря так, она положила голову на грудь матери, и заглянула ей в глаза, и подумала: знает ли мама о том, что произошло со мной? Погладила Ривка ее щеки, и ее руки — не знала, что еще она может сделать. И не двигалась с места, любуясь прелестью ее, той самой прелестью, которая вселяла ревность в сердца соседок и заставляла их клеветать на нее, будто бы этот маляр положил глаз на нее. Сказала себе Ривка: Боже упаси, если это ее грех, что она красива и полна прелести. И разве не молимся мы каждое утро и не просим «Да обретем мы милость и любовь в глазах Твоих и в глазах всех, кто видит нас»? Вспомнила она историю про одного из мудрецов, у которого была необыкновенно красивая дочь; увидел он, что люди смотрят на нее и впадают в грех в своих мыслях, стал просить милосердия для нее, чтобы подурнела она, и она подурнела. Возвела она глаза кверху и сказала: «Боже милостивый и милосердный! Смилуйся и пожалей нас!» Подняла Шифра глаза на мать и спросила: «Мама, ты сказала что-то?» Сказала Ривка: «Что я могу сказать? Да будет так, чтобы Тот, кто видит горе обиженных, увидел наше горе и спас нас». Раздался вдруг лай собаки. Схватила Ривка руку дочери в страхе. Сказала Шифра: «Если собака лает на дворе, стоит ли тебе пугаться?» Но сама тоже испугалась.
Лежала Шифра в постели и думала: ну чего я испугалась, ведь нет у меня ничего с ним. Он вел себя со мной, как принято в их мире вести себя с девушкой. Весь ее гнев на Ицхака иссяк, и тяжелая печаль окутала ей сердце. И уже видела она себя далеко-далеко ото всех тех слов, которые хоть капельку были приятны ей. «Боже милостивый и милосердный! — прошептала Шифра. — Помоги мне и спаси меня!» Уже миновала полночь, а она еще не спала. Такое не случалось с ней, кроме ночей перед Судным днем, когда произносятся молитвы о прощении. «Что мне делать, что мне делать?» — кричала Шифра в глубине души, и снова и снова читала ночную молитву, пока не забылась сном.
Часть двадцать третья
ОТЧЕГО ОСТАЛСЯ ИЦХАК В ИЕРУСАЛИМЕ И НЕ ОТПРАВИЛСЯ В ЯФФУ
Когда Ицхак собрался поехать в Яффу, наступила годовщина смерти его матери. Отложил он свою поездку и пошел, чтобы произнести кадиш. Он пришел в синагогу еще до заката солнца, чтобы привыкнуть к присутствующим, и стоял в стороне и повторял кадиш шепотом. Вышел вперед кантор и стал вести послеполуденную молитву. Взглянул на него Ицхак и отругал сам себя: человек этот говорит всю молитву наизусть, а я боюсь произнести кадиш при всех? И как же я дошел до этого? Потому что забыл я дорогу в синагогу. Каждый, кто уходит от общества, чувствует страх перед обществом. Что сказала бы моя мама про это? Да только мама лежит в могиле…
Запах книг и молитвенных принадлежностей был слышен в синагоге. Это тот самый запах, что поднимает в сердце человека воспоминания о днях, когда он встречал день молитвой и завершал день молитвой. Вспомнив эти времена, он начал всматриваться в тайники сердца и задаваться вопросом, почему он так недоволен сам собой? Счастлив тот, кто знает утром, как начать день, а вечером — чем завершить его. Шифра не может представить себе, что он ест без молитвы.
«И Он, Милосердный, прощает грех и не карает», — послышался голос полный печали и страха, голос людей, знающих своего Создателя и служащих Ему. Отбросил Ицхак все свои мысли и начал молиться. Сначала шепотом, потом в голос, как человек, который оказался в далеких краях и не решается заговорить, потому что не знает здешнего языка, но как только заговорил, оказалось, что его язык — их язык. И когда дошел он до «Слушай, Исраэль», прикрыл руками глаза и протянул «о-о-оди-и-н», пока не исчез он и весь мир вместе с ним перед лицом Единственного, который наполняет собою все в мире. А когда дошел он до слова «люби», открыл глаза. Понял, что он стоит в бейт мидраше, ведь сегодня день кончины его матери. И как только вспомнил он о своей матери, вспомнил те дни, когда он был ребенком и как мама стояла у его постели и учила его читать «Слушай, Исраэль». И два чувства — любовь к Всевышнему и любовь к матери — пронзили ему сердце.
Окончив молитву, прочел он раздел из Мишны и увидел, что в бейт мидраше сидят не менее десяти евреев. Обратился он к ним: «С вашего позволения, хочу я сказать кадиш». Встал он прямо, и опустил голову, и произнес молитву в страхе и трепете, дрожа от волнения.
Тем временем угасли свечи. Повернулся он и пошел к Ковчегу завета и стал читать при свете свечи, которую зажег в память матери. Фитиль плавал в масле и разливал мягкий свет. На расстоянии тысяч и тысяч километров отсюда тело матери лежит в земле, и на расстоянии тысяч и тысяч световых лет от земли на небесах витает душа ее, а между небом и землей стоит ее сын и учит Тору за упокой ее души. За тысячи и тысячи поколений до сотворения мира уже существовала Тора, и будет она существовать до конца всех поколений. Учит человек Тору, все те поколения, что жили до него и те, что придут после него, собираются, и приходят, и присоединяются к нему.
Пока Ицхак стоит и учится, подошел к нему старик, и поздоровался, и спросил его: «Кто ты и чем ты занимаешься? Холост или женат?» Из вопросов старика видна была его профессия. Подумал Ицхак, позор для молодого человека пользоваться услугами свата, но при этом чувствовал, что сам он был бы рад, если бы нашелся человек, который постарался бы для него. Взглянул Ицхак на странный головной убор старика, и на его красные глаза почти без век и без ресниц, и на его седые волосы, отливающие синевой в нескольких местах. Что это, он не нюхает табак? Старик, не нюхающий табак, — упрямец, мне нелегко будет отвязаться от него. Спросил Ицхак старика, как он поживает? Сказал старик: «Меня ты спрашиваешь? Плохо, друг мой, плохо» — «Что значит, плохо?» — «Очень просто. Плохо». Сказал Ицхак: «Но ведь прежде хорошо было?»— «Хорошо? — воскликнул старик удивленно. — Разве может быть хорошо, если создан ты для сетований и скорби?» Подумал Ицхак: старик, на лице которого написано смирение, может ли он сетовать и скорбеть? Сказал ему этот старик: «Нет разницы между прежними днями и теперешними днями, но только раньше я сетовал на Господа, Благословен Он, что, по-видимому, Он не заботится обо мне; а теперь сетую я на себя, что я не забочусь о Нем, как надо бы. Но не в этом главная беда, а в том, что в прошлом, когда я был полон сил — я жаловался изо всех сил, и бывало, что Он отвечал мне и помогал мне, не так, как мне бы хотелось, но так, как Он хотел, но, во всяком случае, Он отвечал мне. А теперь, друг мой, теперь, когда я сетую на себя, у меня уже не хватает на это сил. И что получается, друг мой… Вижу, что отвлекаю я тебя от слов Торы, пойду я». Сказал Ицхак: «Ничего, ничего». Сказал старик: «Что ты говоришь: ничего? Я бы на твоем месте взял палку и побил этого глупого старика, который пристал к тебе и отвлекает от учебы. Ну вот, я исчезаю, друг мой, а ты продолжай учиться!»
Утром Ицхак поленился встать и подумал, что опоздал на молитву. Раздались удары церковных колоколов. Не захотелось ему больше валяться, и вскочил он с кровати. Сказал: «Если Яаков не просыпается сам, приходит Эсав и поднимает его».
Годовщина смерти отца или матери — это день самоанализа человека. Не пришел еще сын к их летам — беспокоится, доживет ли он до этих лет? А если дали ему лет жизни больше, чем родителям, — беспокоится, не добавили ли ему только для того, чтобы послать ему больше испытаний, чем им? Поэтому было принято поститься в этот день, дабы подвигнуть человека обратиться к раскаянию, тогда его родители смогут подняться в рай благодаря своему сыну. Когда широко распространился хасидизм и стало много хасидов, которые выступают против проведения излишних постов (так как пост ослабляет человека и увеличивает его печаль, а ведь заповедано служить Господу в радости, как сказано «Служите Господу в радости»), отменили хасиды пост в память кончины отца и матери и поминали покойного лишь бокалом вина и благословением на восхождение его души, потому что стакан вина нужен для благословения, а благословение нужно и для живых, и для мертвых. Увидели это многие простые люди и последовали их примеру: перестали поститься в годовщину смерти родителей. И Ицхак тоже не постился, но молился и говорил кадиш и учил разделы из Мишны, которые начинаются буквами, составляющими имя его матери и слово «душа».
Когда он кончил учить Мишну, захотелось Ицхаку сделать еще одно дело в честь матери. Решил он пойти к старцам города, живущим внутри городских стен, которых хотел увидеть все это время, но стеснялся их из-за обрезанных пейс и выбритой бороды. Сегодня, после того как он молился в синагоге и не брил бороды накануне субботы, он не боялся показаться им.
Спустился он к Яффским воротам и вошел в Старый город. Обошел несколько домов и дворов — и попал в такой узкий и грязный переулок, что грязнее не бывает, пошел дальше — и вошел в еще более грязный переулок. Много раз уже он приходил сюда, чтобы навестить реб Алтера, резника, но поворачивал назад по той же причине: стеснялся показаться перед ним бритым.
Реб Алтер, резник, был одним из уважаемых жителей его города, искусным моэлем [78] , и Ицхак любил его и за доброту, и за то, что тот сделал ему обрезание. Часто гладил его реб Алтер по щекам и говорил: «Будь евреем и не будь гоем!» Квартира реб Алтера в Иерусалиме не похожа на квартиру в его городе; у себя в городе он жил в прекрасном доме из четырех комнат, а в Иерусалиме — живет в одной комнате в почерневшем доме — из тех домов, что поджигали измаильтяне во время эпидемии или мора, чтобы не распространялась зараза на другие дома, и с тех пор, как его вновь заселили, не ремонтировали его.
78
Человек, делающий обрезание младенцам.