Вчера
Шрифт:
– Знаешь, Лида, этот упрямый кудрявый барашек хвастался, что его отец...
– Если еще слово сбрешешь, я смажу тебя веслом!
– Однако я опустил весла, встал на нос лодки.
– Не вздумай прыгать, Ручьев, - сказала Лида.
– Форсит он.
– Умненькие, катайтесь, - сказал я и прыгнул в речку вниз головой...
Вытащил меня полуживого Семен Игнатов, купавший лошадей в речке. Я забился в кусты, чтобы не видели товарищи, как рвало меня кровью. До барака едва дошел, так кружило голову.
Переступив
Увидев меня, замолк.
– Говори, Мишка, ты честный парень, а не как этот мерзавец, - сказала Настя, комкая в руках полотенце.
– Говорю правду: Андрюшка хотел утопиться...
– Почему хотел утопиться?
– голос Насти зазвенел.
– А тебе что за дело? Прыгнул - и все.
– Из-за девчонки он прыгнул.
– Предатель, - бросил я вдогонку своему товарищу.
Настя захлопнула двери, бурно дыша. Видно, закипели в ней и давняя досада на меня за мою "непонятную ей душу", и боль только что пережитого страха за мою жизнь. Она сшибла меня с ног и ударила сломанным удилищем. Я запищал беспомощно, и писк этот еще сильнее разжег ее бешенство. Она била обломком удилища по моей спине, громко проклиная свою пропащую жизнь.
Спрятав голову в колени, я сжался в комок...
Но вот Алдоня распахнул дверь, повис на руке Насти.
– Пусти, убью!
– рычала она.
– И себя убью! Нельзя с вами жить, Христосики окаянные!
Старик оттолкнул ее плечом, помог мне подняться. Перед окном он задрал мою рубаху на спине.
– Ужасть... За что она тебя, милай?
– Сама она не знает. С горя, наверно.
– Зверь-девка, иди, ужаснись на свое палачество.
Настя сидела на лавке, уронив голову на блюдо своих ладоней. Плечи ее вздрагивали.
– Не виновата она, - сказал я.
– Все мы виноваты...
– Виноваты?
– спросила Настя, вскидывая голову.
– Все вы виноваты? А я не виновата! Живите одни, кайтесь, как грешники в аду, а я поищу другой жизни. Зачем только связалась с такими телятами?! Один от книжки глаз не отрывает, другой бормочет, как святой дурачок. А люди кругом живут для себя. Смеются над вами.
Настя вытряхнула из тюфяка солому, поклала в него свое добро.
– Простите меня, - сказала она.
– Иди, иди, - ответил Алдоня.
Настя ушла к Семену Игнатову.
7
На другой день к нам поселился новый жилец: высокий, сутуловатый, в красноармейской гимнастерке и красноармейском шлеме. Все добро его состояло из плетеной повои корзины да потрепанной шинели. Он был глуховат от контузии и, может быть, поэтому застенчив. Пористое лицо с толстой нижней губой в черных крапинках - както разорвалась гильза, порох впился в кожу лица. Было в облике этого крупного, очевидно, сильного человека чтото смирное и даже этакое вахлацкое, что ли. Большие, с махорочной зеленцой глаза с грустной виноватостью смотрели не таясь. И говорил он как-то странно:
– Вот. Здравствуйте, стало быть. Так иль нет, да?
Петров я, Иван Яковлевич.
Вернувшись с работы, я не узнал нашу комнату: старая дымившая печка сломана, вместо нее сложена маленькая с плитой. Иван Яковлевич обмазывал чело. Мы с дедом молча взялись выносить битый кирпич, мыть полы.
– По печному делу, значит?
– спросил за ужином Алдокпм.
– Чего? Печка-то без дров чего стоит? Не хитро сложить. А ведь ты, ковыль - белые кудри, наверно, комсомолец?
– обратился ко мне Петров с едва заметной усмешкой в глазах.
Я сказал, что и не думаю комсомолиться, пусть занимаются зтим ученые, а меня под телегой оглоблей воспитывали. Отвесив нижнюю губу, он задумался, глядя мимо меня. Потом быстро стал хлебать кулеш. Встал, потянулся всем сильным телом, сел у порога и медленно стал свертывать цигарку. Таких огромных пальцев я ип у кого не видал.
– Вот, дедушка, за старое держишься и внука к себе пришил. Так иль нет, да?
– У меня, мплай, что старого, что нового - все в одну сумку положишь. Парню с таким ли багажом версты верстать по жизни?
И снова замолчали. Иван Яковлевич удивлял меня каждый день. В мастерских он посмотрел на работу токаря своими наивными глазами, потом встал за станок, и все, кто видел это, поняли: знает человек дело. Между тем он пока не определялся, а все ходил по хозяйству, осматривал в машинных сараях жнейки, плуги, вместе с механиком Муравгшым долго топтался вокруг паровой молотилки. С каждым днем Иван Яковлевич, улыбаясь, незлобиво задирал Алдокима:
– Внука-то, может, перед богом на коленки ставишь?
Чего?
– Ревнуешь к богу-то? К славе-то его? Окажи свою силу, мудростью удиви, покори человека - и в тебя поверят. Аль Андрпяшка покоя тебе не дает, петлн-то словесные мечешь кругом?
– Злится не на тех. Ворами считает всех подряд. Так иль нет, Андрей?
Загадочность этого вислогубого богатыря дразнила мое любопытство, и мне захотелось пощеголять перед ним своей грубой прямотой:
– Воровать всем хочется, только многие боятся, воруют лихие.
– И ты?
– с неожиданностью спросил Иван Яковлевич, не прибегая к своим глупым "так иль нет, да?".
– Я уйду из совхоза, потому что не умею воровать.
Поначалу мне казалось, что я сказал это, чтобы удивить и огорчить Ивана Яковлевича. Потом мне понравилось мое намерение, и я всерьез заговорил об этом со стариком. Хотелось учиться, пожить среди настоящих людей, а не этих надоевших сквернословов. Механик Муравин одобрял мои планы.
– Пусть недотепы живут и радуются куску хлеба, а ты паренек с башкой. Пока горит душа, рвись вперед. Кому же учиться, как не сыну красного героя, - говорил он.