Вчера
Шрифт:
— Как, ты отказываешься мне помочь, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?
— Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.
— Официально! — передразнил Петлюк. — Бздишь, мелкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!
— Пойми меня правильно, Петр Прохорович! Я уважаю тебя, понимаю, но, сам посуди, дети у меня, детишки. И теперь, когда я один гляжу за ними, мне спотыкаться нельзя! А вдруг не осилим твоих сутяг? Чёрт его знает, как повернется дело. Ведь если двадцать
— Что же ты раньше молчал? Ну и что готовит кулацкое говно?
— Слышал я, брак твой отдельно ссыпает, и порядочно уже набрал, больше тысячи тонн…
— Ах, мать честная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами данного разговора и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чем я позабочусь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!
Грубо толкнув стул, Петлюк встал, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. «Куда же ты без шляпы?» — хотела крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.
Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось петь, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.
— Выпьем ещё? — полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.
— Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что–либо существенное и необходимое.
— Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и один вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.
— Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем чертям, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.
— Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? — вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.
— Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!
Потрясенный Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: «Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!».
Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжелую, теплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.
… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто–то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.
Подъемные краны стройки казались изящными математическими знаками радикалов. Незаметные издалека крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов в виде уложенных в стены домов кирпичей пока устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем.
Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков, не задумывалась о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:
— Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.
Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.
— Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! — Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.
«Во как перевернулось!» — тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.
— Какой там он коммунист! — угадав его мысли, убежденно заявила Нора. — Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…
— Какую душу? — не понял Лупинос.
— Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, — злопамятно усмехнулась Нора.
— Ну, если только в этом дело, — облегченно рассмеялся Михаил, — тогда пошли!
Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел ее к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.
Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:
— Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!
В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой поворот, в конце концов.
— На вокзал? — притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.
— Домой! — вместе выдохнули пассажиры. — Проспект Металлургов, дом семь.