Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства

Единак Евгений Николаевич

За моей спиной начинали натужно дышать меха, слышалось усиливающееся сипение пламени, вырывающегося сквозь горку угля, нагроможденного плоским крючком на разогреваемый кусок металла. В такие минуты я открывал рот, набирал немного воздуха и медленно выпускал его через нос. К запаху жженного металла, которым постоянно была насыщена кузница, примешивался кисловато-горький запах горелого угля. Во рту появлялось сложное ощущение солоновато-кислого с горчинкой вкуса, замешанного на запахе серы.

В кузнице работали

четверо. Два кузнеца были двоюродными братьями моего отца. Дядя Симон Паровой был племянником бабушки Софии, а дядя Сяня Научак - родным племянником моего деда Ивана, мужа бабы Софии. Дядя Симон сосредоточенно и молча работал за своей наковальней, периодически отставляя на наковальню молоток. Отвернувшись, он шумно сморкался, вытирая затем нос пальцами. От этих упражнений и мелких росинок пота длинный нос его казался черным и блестящим, как мамины новые хромовые сапоги, привезенные отцом из Могилева.

Дядя Сяня был гораздо моложе. Рослый, плотного телосложения, он казался очень сильным. Работал он в основном в паре с обоими кузнецами, чаще всего молотобойцем. Без напряжения, казалось, он мог часами поднимать и опускать тяжелый молот на красную поковку, от которой по всей кузне разлетались огненные брызги.

Бил он, точно попадая молотом по месту, которое указывал ему небольшим молотком старший товарищ. Если дядя Симон при каждом ударе "хэкал", то дядя Сяня бил молча. Лишь слегка оттопыренная нижняя губа сжималась при каждом ударе молота, выдавая напряжение молотобойца.

Над четвертой, самой дальней наковальней возвышался Лузик Бурак. Атлетического телосложения, Лузик с апреля по ноябрь работал полуголым. Промасленные кортовые брюки, сплошь покрытые разноцветными заплатами, защищали нижнюю часть живота и ноги от брызгающих раскаленных окалин. Но были на Лузике латки особые. На коленях были пришиты круглые заплаты из толстой яловой кожи. Рыжая заплата, вытертая и замасленная, в виде огромного кожаного сердца закрывала крутые ягодицы недавно отслужившего матроса. Грудь лишь слегка прикрывал черный кожаный фартук. Густо заросшие черным курчавым волосом, руки его всегда были голыми.

Когда я заходил в кузню, каждый раз громко здоровался, как меня напутствовала дома мама. Мой голос тонул в звоне наковален, шипении горна и мне, как правило, никто не отвечал. Вначале меня задевало такое невнимание к моей особе, а потом я привык и... перестал здороваться. Я норовил подойти поближе с левой стороны дяди Сяни и ощущать ногами содрогание утоптанного земляного пола. Каждый удар тяжелого молота коротким щемящим толчком отдавался в груди и животе одновременно. Незаметно мерный звон наковальни, содрогание пола и внутренние толчки приводили меня в состояние нереальности, близкое к приятной дремоте.

Отложив, наконец, молот, дядя Сяня шел в угол кузни, где на табуретке стояло ведро с водой. Зачерпнув алюминиевой кружкой, он не спеша пил воду. Слегка подрагивающая в руке кружка выдавала его недавнее физическое напряжение. Повесив кружку на крючок, вбитый в боковую стенку черного настенного шкафчика, поворачивался, наконец, ко мне:

– А-а, ученик! Когда в школу?

– Первого сентября. - мама говорила, что до того дня, когда я пойду в первый класс, осталось всего три недели.

Дядя Сяня успевал расспросить обо всем: о родителях, брате, о том, что пишет из Сибири бабушка София, как доится корова. Потом он снова брался за молот.

А мое внимание уже было приковано к Ковалю. Так звали его в селе все, от мала до велика. Потом я узнал, что его зовут Прокоп. Слово Коваль в моей голове надолго уложилось в виде фамилии Прокопа. Лишь позже я узнал, что Стаська Галушкина, будучи старше меня на три года и учившаяся в одном классе с двоюродным братом Тавиком - дочь Коваля.

После уточнения дома, до меня наконец-то дошло, что полное имя Коваля - Прокоп Фомович Галушкин. Но слово Коваль при нем написать с маленькой буквы, как говорят, не поднимается рука.

Разогрев докрасна полосу металла, Коваль выхватил ее из жара горна. Уложив на наковальню, обстукал ее молотком, сбивая окалину. Затем поместив раскаленный конец полосы на выступающий конус наковальни, ловкими ударами загнул полосу в виде крючка.

Повернув полосу, несколькими ударами превратил крючок в петлю. Сунув петлю в жар, взялся за кольцо, от которого через блок тянулась веревка к нижней части меха. Потягивая за кольцо, заставлял мех гнать воздух в горн, над которым тотчас взвились искры, улетающие вверх, в раструб дымохода.

Качая мех, Коваль успевал нагрести на жар свежего угля, повернуть полосу, похлопать крючком по кучке, уплотняя жар. И снова полоса с петлей на наковальне. Снова легкое обстукивание. Выставив полосу на ребро, в отверстие петли ввел пробой, слегка суженный с одного конца. Удар молотка и конец пробоя уже показался со стороны нижней части наковальни. Оказывается, я пропустил тот момент, когда Коваль установил пробой точно над круглым отверстием наковальни.

Вытащив полосу с пробоем, снова стал обстукивать петлю, делая ее идеально круглой. Выбил пробой, осторожно охладил полосу в длинном железном ящике, наполненном водой. И снова в жар, только другим концом полосы. Снова ряд ударов и конец полосы превратился в изящную пику. У меня захватило дыхание:

– Так вот кто делал все дверные петли для конюшни и фермы!

А Коваль тем временем грел полосу посередине. С помощью небольшого пробоя скоро были готовы три отверстия для крепления петли на будущей двери. Готовая петля была брошена в угол и ловко встала стоя среди таких же подруг.

Между тем наступало время обеда. Коваль расстегнул молнию небольшой кирзовой хозяйственной сумки, которую в селе называли на молдавский манер "жантой". Не спеша вытащил диковинный двойной горшок с дугообразной ручкой, соединяющей горшочки посередине. Я присмотрелся внимательнее. Оба горшочка были сращены и пузами.