Вдова живого мужа
Шрифт:
— В основе этого индийского масла капля слез самого Бога Арала. Натертое им тело по-другому воспринимает любое прикосновение, и человек начинает чувствовать не головой, не сердцем в отдельности, а каждым своим нервом!
Алимгафар это сразу почувствовал, его охватило возбуждение, но не то, нервное, которое гонит кровь толчками и заставляет полыхать румянцем лицо, а ровное, устойчивое возбуждение зверя, поджидающего свою жертву, чей запах он уже услышал.
Как раз в этот ответственный момент отворилась дверь и в комнату проскользнул Батя. Алимгафар поморщился.
— Как неосторожно! Не вовремя! В такой день!
— Именно в такой день наша встреча пройдет незамеченной! Именно в такой суете можно решать свои дела! Тем более что для себя я решил: сегодня или никогда!
— Ты хочешь сказать…
— Да! Сегодня я проникну в их сокровищницу!
— Батя, одумайся, это ещё никому не удавалось!
— А кто из них был охотником, следопытом? Чутье ещё ни разу меня не подводило. В свое время я мог даже уклониться от пули!
Алимгафар понял, что своего друга переубедить не удастся. "Наверное, многие стареющие мужчины, — думал он, — попадались именно на памяти о своих прежних возможностях, забывая, что возраст накладывает на них свои ограничения". Но, подумав так, юноша не связал свои размышления с грозящей Бате смертельной опасностью.
— Давай, сынок, обнимемся, — подошел к нему старый контрабандист давно он не называл его так, и Алька почувствовал, как внутри что-то сжалось.
— Батя, а может, плюнем на это золото?
Тот гневно оттолкнул его от себя.
— С ума сошел? Опять на воле начинать сначала, что-то искать, вкалывать? В моем-то возрасте? Ты же сам говорил, богатства там столько, что, возможно, никто не знает, сколько именно!.. А если от "многа" взять немножко, это не грабеж, а дележка!
— Шутишь… Что бы я ни сказал, все равно ведь не послушаешь?
— Не послушаю.
— Что ж, помогай тебе Бог!
— О чьем Боге ты говоришь?
— О нашем, о христианском… Извини, Батя, мне пора идти.
— Да-да, — заторопился Батя, — заговорился я и про время забыл.
Он улыбнулся и шутливо толкнул Альку в плечо.
— Значит, сегодня тебя сделают мужчиной?
Алька кивнул.
— Знаю, — помрачнел его старший товарищ, — эти вероотступники научили тебя всему: и где погладить, и куда поцеловать. А как же девушка? О ней ты подумал?
— О чем я должен думать? Ее ко всему подготовили. Я с нею говорил, она согласна. Все будет в порядке, не сомневайся!
Он победно улыбнулся, и Батя задержал на нем взгляд.
— Вот, значит, как… Она согласилась быть с тобой на виду у всех?
Алимгафар замялся.
— Вообще-то она не знает… Думает, мы будем одни… Но какая разница? Знала бы, только зря волновалась.
Батя опустил голову, чтобы скрыть охватившее его негодование: что с мальчишкой сделали эти христопродавцы?! С добрым, честным ребенком! И теперь он уже ничего не успеет поправить!
— Сынок, — ласково сказал он. — ты слышал про Белую Девушку?
— Про привидение той, которая со скалы сиганула? — спросил тот, глядясь в зеркало и любовно оправляя на себе одежду.
— Почему она это сделала, знаешь?
— Верховный говорил: упрямая была, глупая, не поняла, что приобщилась к таинствам любви.
— Она тоже прошла унизительный обряд подготовки. Вытерпела. Даже радовалась, что смогла подарить любимому юноше свою невинность, а он… решил раскрыть этот подарок на виду у всех!
— Подумаешь! Неужели это стоит жизни?
— А если эта, твоя девушка, узнает, как ты с нею обошелся?
Алимгафар побледнел. Но потом пришедшая следом мысль успокоила его.
— Батя, она же цыганка! Она умная. У них в таборе совсем другие нравы! К чему делать из мухи слона?!
Батя замолчал. Сгорбился, как будто разом на его плечи взвалили неподъемную ношу, и медленно побрел к двери.
— Прощайте, посвященный! Желаю вам хорошо повеселиться!
Он вышел.
Сегодня зала, в которой должно было состояться действо, была задрапирована так, что для непосвященных могла показаться обычной спальней. Однако все, кто сидел в ложах, могли видеть каждую деталь зрелища. Сбоку от огромной, застеленной красным шелковым покрывалом кровати была даже небольшая оркестровая яма, в которой сейчас уже сидел флейтист.
Верховный маг специально устроил торжество в тот день, когда на два часа вокруг Аралхамада снимался пограничный заслон. Риска в том не было почти никакого. Вряд ли кто забредет сюда в темноте, а среди местных жителей весь этот район пользовался такой дурной славой, что уже давно никто к ним не совался.
Рабы внизу разводились по кельям, которые запирались, а ключи хранились у охранников. Одни из них собирались резаться в караулке в кости, другим маг разрешил посетить мастерские — при них были женские спальни тех самых бывших обитательниц Терема.
Словом, праздник объявлялся для всех, кроме самых ничтожных. Тех, кто ни для чего, кроме каторжного труда, не годился!
Из Аралхамада нельзя было уйти незамеченным и при снятом барьере: незаметные глазу проволочки тянулись поперек единственной ведущей из города тропинки, и всякий, кто по ней проходил, неизбежно цеплял хотя бы одну из них, та цепляла следующую, пока не касались сигнального колокола, который тотчас начинал звонить. Потому был спокоен сидящий в одной ложе с Рогнедой верховный маг, потому отдавались предчувствию одного из самых острых наслаждений, которое давало предстоящее зрелище, все посвященные Аралхамада.
Ритуал, который должен был свершиться, и ради которого собрались в ложах посвященные, за многие годы был разработан до мелочей.
Юноша и девушка одевались во все белое. На нем был короткий, до колен, греческий хитон, на ней — длинная туника; чтобы снять её, достаточно было потянуть за поясок и расстегнуть пряжку на левом плече. Эффект раздевания заключался в том, что юноша незаметно для глаз проделывал несложные манипуляции, и шелк легко соскальзывал с тела девушки, в момент его обнажая.