Вдовец
Шрифт:
Мимо проходил автобус, он вдруг прыгнул в него на ходу, прочитав маршрут. Пассажиры отшатывались от него, он был насквозь мокрый. Попытался было закурить, но папироса тут же развалилась в его мокрых пальцах.
Ну ничего, ничего. Все равно он узнает правду, он ведь не потерял надежду найти письмо. Сегодня суббота. Завтра воскресенье, с утра он засядет за работу для «Искусства и жизни». Хоть бы и завтра тоже был дождь, он любит склоняться над своей чертежной доской перед окном, выходящим на бульвар, когда по стеклу зигзагами
Он не будет больше обедать в ресторанах, даже сегодня уже не будет. Он должен немедленно вернуться к тому распорядку жизни, который был заведен у него прежде, до Жанны.
С первых своих дней в Париже, в ту пору еще, когда он случайно обнаружил у ворот Сен-Дени эту квартирку, до того запущенную, что никто не решался ее нанять, он положил себе за правило: готовить самому. Утром ходил в магазин, покупал мясо, вареные овощи, сыр, фрукты, иной раз что-нибудь печеное. Вернувшись, зажигал газ, наливал в кастрюлю воды, накрывал для себя на стол.
Он почти никогда не оставлял после себя грязной посуды, а для уборки подрядил женщину, которая приходила всего на полдня один раз в неделю. Теперь, должно быть, ее уже не найти. Она была вдовой полицейского. Если даже она еще и жива, то, должно быть, слишком стара и уже не работает.
Что отвечать, если мадемуазель Кувер снова станет спрашивать его насчет похорон? Ему не хотелось оскорблять ее чувства. И консьержки тоже. Он всегда старался не оскорблять ничьих чувств.
Он скажет им, что семья его жены настояла, чтобы Жанна была похоронена в родной деревне. Ведь это почти правда. Хотя и не совсем. Стало правдой, как ни странно. И тем не менее, ведь было же у него право привезти Жанну сюда…
Он вошел в сверкающую чистотой молочную лавку госпожи Дорен, у которой пышная высокая грудь доходила до самого подбородка. Она скорбно глядела на него.
— Подумать только, господин Жанте, ну кто мог этого ожидать?
Он пытался придать своему лицу такое же скорбное выражение.
— А правда, что сегодня утром приехали ее родители? Какой удар для них! Бедные люди!
Лучше уж сразу покончить с этим.
— Да, они настояли, чтобы она была похоронена в Эснанде… — торопливо проговорил он.
— Я их понимаю. Я тоже ни за что на свете не согласилась бы, чтобы меня похоронили на каком-нибудь из этих новых кладбищ, которыми теперь окружают Париж. И где это?
— В Шарант Маритим.
— Я думала, она родом из Байонны.
— Нет.
— И когда же похороны?
— Завтра.
— Так вы, значит, едете сегодня вечером?
— Еще не знаю. Пожалуйста, фунт масла, полдюжины яиц, один камамбер… Да, и еще полфунта фасоли…
Он зашел к бакалейщику, к мяснику. У него не было с собой хозяйственной сумки, и он шагал, прижимая к груди мокрые свертки.
Дождь все усиливался; в набегающих порывах ветра он бил прямо в лицо, вдоль тротуаров текли ручьи, широко разливаясь по мостовой.
Он поднимался по лестнице. На площадке перед своей дверью с трудом, стараясь не уронить свертки, вытащил из кармана ключ. Он пришел домой, он был дома.
Швырнув покупки на кухонный стол, он скорей бросился закрывать окна — на полу уже стояли большие лужи.
Потом снял пиджак и принялся хозяйничать.
II ЖИЗНЬ ДРУГИХ
1
Она не так уж сильно отличалась от прежней, его новая жизнь. И шла приблизительно в том же самом ритме. По-прежнему определенное количество часов в день он проводил за чертежной доской, работал медленно, ибо был нерешителен и часто отвлекался — чинил карандаши, чистил кисточки, перья, подолгу глядел в окно, а то вдруг начинал пристально смотреть на какое-нибудь пятно на обоях или на первый попавшийся предмет в квартире.
Может быть, он только больше времени, чем при Жанне, стал проводить в своем кресле, и ему случалось тогда терять ощущение времени.
Дни следовали за днями, пустые и как будто спокойные. Со стороны можно было подумать, что он живет ровной ленивой жизнью, ибо никто, кроме него, не знал о той подспудной работе мысли, которая в нем беспрерывно шла.
Внешне ничего не происходило, однако самые незначительные жизненные события теперь привлекали его внимание, он словно ничего не хотел пропустить, всему вел учет. Он вдумывался в них, анализировал, приводил в систему и часто, извлекая из своей памяти мелкие факты прошлого, сопоставлял и сравнивал их между собой.
Это не был непрерывный внутренний монолог, последовательная цепь рассуждений, ведущих к некоему логическому выводу. За столом, в кресле, на улице у него возникали внезапно обрывочные мысли, он поворачивал их на все лады и так и этак и откладывал на потом, подобно тому, как дети, составляя картинку из цветных кубиков, откладывают некоторые из них в сторону, чтобы в конце концов найти им соответствующее место.
Он не торопился. Скорее, напротив, оттягивал время, страшась додумать до конца.
Он ходил за продуктами, готовил, мыл посуду. Продавцы уже привыкли видеть его каждое утро в один и тот же час — очень вежливый, он скромно дожидался своей очереди, устремив рассеянный взгляд на прилавок, на банки консервов или на мясную тушу, висящую на крюке. Он знал, что женщины за его спиной подталкивают друг друга локтем, обмениваясь понимающими взглядами, а когда он уходит, дают волю языкам.
Он ведь стал знаменитостью — ну как же, вдовец, муж той самой женщины, что отравилась в номере гостиницы на Елисейских полях.