Вдребезги
Шрифт:
Казалось, что-то разбилось вдребезги между нами тем вечером, когда я попытался отогреть свою замерзшую любовь теплом, исходившим из выреза ее платья. Когда я, спустя примерно полчаса, очнулся от той усталости, что бесцеремонно швырнула меня на кресло в ее комнате, мы уже смотрели друг на друга как незнакомые люди, совершившие некий проступок: смущенно, но с твердой решимостью выбраться из неприятной ситуации. Пальцы Ами зарылись в мои волосы, но вдруг замерли и превратились в неподвижные деревянные шпильки, я почувствовал, что она борется с желанием отдернуть руки. Мы поспешили надеть пальто и отправились в кинематограф. Сидя в зале, тесно прижатые друг к другу, мы оба мечтали оказаться на другом ряду или хотя бы на расстоянии двух кресел, чтобы можно было спокойно дышать.
Кажется, я в ту пору вообще избегал людей. Бродил в одиночестве и чувствовал, как внутри меня все растет и растет свинцовый комок. Из-за него моя походка становилась все тяжелее, иногда я мог часами сидеть в кафе, не имея сил расплатиться и уйти. Возможно, я ждал, что войдет Ами и усядется с компанией за соседний столик. Вспоминаю, что непрерывно поглядывал на дверь и, затаив дыхание, всматривался во входивших посетителей. Но если Ами и в самом деле появлялась, я прятался за газетой, которую держал наготове для такого случая, и лишь на миг отрывал взгляд от страницы, чтобы поздороваться с ней и ее свитой.
Потом я сидел и наслаждался несколькими спокойными мгновениями. Ами была совсем рядом, за третьим столиком слева, я знал: стоит мне сделать всего три-четыре шага и я окажусь рядом с ней. Этого было достаточно. Я мог пойти и сесть с ними, если бы захотел, — поэтому я оставался один. Время от времени украдкой поверх газеты я бросал скользящий взгляд — словно длинную дугу — через всю комнату и замечал, что, когда он промелькивал мимо столика Ами, она более рьяно принималась пудриться и что лицо ее за последний месяц сделалось постаревшим и усталым. Я отмечал это с равнодушной жестокостью и склонялся над газетой, но через мгновение вновь украдкой принимался шпионить поверх ее края и пугливо опускал взгляд, если Ами случайно поворачивала голову в мою сторону.
Как-то раз мы одновременно пришли в ресторан. Я обнаружил это, только когда мы оба оказались перед зеркалом в фойе и осматривали себя прежде, чем войти в зал. Ами стояла немного впереди меня, и ее головка, которую я видел в зеркале, сделала довольное движение, вероятно означавшее приветствие.
— Ну разве не ужасно я выгляжу? — спросила она мое отражение, продираясь расческой по всегда немного взлохмаченным локонам. — Я сегодня такая уставшая. — Расческа выскользнула из волос, и они облегченно вздохнули.
— Может, ты и выглядишь немного усталой, но такое часто случалось.
Я бы не осмелился сказать ей это прямо в глаза, но вот так в зеркало — рискнул. Зеркало отразило улыбку, которую поглотил зал за моей спиной.
— Что это тебя теперь так редко видно? — спросила Ами немного погодя и обернулась ко мне. Она оказалась совсем рядом, убирала расческу в сумочку.
Я развел руками, что должно было означать: у меня много дел и мне не хочется говорить об этом. Но поскольку Ами стояла так близко, я невольно задел ее руку, и могло показаться, будто я хотел оттолкнуть ее. Она укоризненно посмотрела на меня, но подошла еще ближе.
— Можешь немного посидеть со мной? Моя компания уже там, в зале, но у меня нет желания сразу идти к ним. Они такие скучные…
— Да и я не веселее, — сказал я, но это прозвучало как отговорка. Я произнес эти слова, когда мы уже входили в дверь, и было поздно менять тон.
Человек, входящий в ресторан, всегда немного взволнован, делая первые шаги: его беспокоит вид множества столов, мимо которых ему предстоит пройти, и бесконечное число враждебных взглядов, которые впиваются в любого с заведомой недоброжелательностью. Кто бы ни пришел в ресторан, он воспринимается посетителями, занявшими свои места на десять минут раньше, как новичок, который знать не знает, что компания там в углу наверняка припрятала под столом бутылку конька, а толстяк за столиком впереди, судя по озадаченному выражению на лице официанта, принимающего заказ, очевидно, иностранец. И горе входящему, если его галстук съехал немного на сторону или он забыл в передней провести щеткой по костюму. Его человеческая ценность немедленно опускается до нескольких пунктов ниже нуля, и даже самый безупречный будет подвергнут осуждению, если только он не актер или не пришел в компании какой-нибудь сомнительной дамы. Потому что тогда, особенно в последнем случае, осуждающий взгляд сменяется милостивой улыбкой: смотрите — этот, по крайней мере, своего не упустит! Он-то позаботился о финале вечера, и тот наверняка превзойдет все ожидания. Жаль, что со мной сегодня моя невеста, а то бы я попробовал за ним увязаться!
Поэтому для меня было облегчением вступить в зал вместе с Ами и послушно следовать за ней, уверенно направлявшейся к столику, о котором она еще едва ли знала, но который ее врожденный ресторанный инстинкт уже определил. Отец Ами был заядлым бильярдистом, но он умер, когда она была еще совсем маленькой. Возможно, слишком много говорилось о том, будто по облику Ами ее можно было отнести к «сомнительной категории», но это вовсе не означает, что нас повсюду ожидали косые взгляды публики. Поэтому я гордился Ами, когда она, оставаясь невозмутимой и одновременно вызывая восхищение, прокладывала себе дорогу под перекрестным огнем взглядов, мысленно раздевавших ее догола, а затем, удовлетворившись результатом, одобрительно переносившихся на меня: ну-ну, а ты отхватил себе неплохой кусочек на вечер, видать, ты парень не промах!
И все же мы ощущали себя чужаками среди прочей публики, усаживались за столик и торопились погрузиться в бесконечно важные детали, которые помогли бы нам слиться с остальными посетителями. Справа от нас сидели два господина и дама, пили кофе и одновременно потягивали из бокалов пиво. Они поднимали их отчасти опасливо, отчасти с гордостью и ударяли друг о дружку так, что демократичные пивные бокалы удовлетворенно позвякивали. Слева одинокий господин скромно поглощал шницель. Он тщательно и обстоятельно пережевывал его и то и дело утирал усы салфеткой. Чуть поодаль расположилась какая-то молодежь, девушки с возмущением и явной завистью косились на шляпку Ами, которую я помог ей снять, студенты же с едва скрываемым разочарованием сравнивали наряды своих спутниц с ее туалетом. Метрдотель стоял у столика с другой стороны танцплощадки и пытался решить извечную проблему всех метрдотелей: как быть одновременно и лакеем, и сверхчеловеком. В углу слева несколько мужчин с разгоряченными лицами с виртуозным проворством опускали чайные стаканы под стол, а потом радостно побалтывали их содержимым, явно увеличившимся на треть.
Все это Ами и я подмечали, посылая на разведку по залу долгие любопытные взгляды, а когда осмотр закончился, мы оба удовлетворенно и радостно улыбнулись: мы не были больше зелеными новичками, а стали такими же опытными и пресыщенными, как и прочие завсегдатаи. Те же воспринимали нас отныне с пониманием и симпатией — симпатией, которая, благодаря некоторым чертам внешности Ами, явно росла и постепенно возвышала нас, переводя в другую категорию и ставя над прочими посетителями. Мы одержали победу. В ресторанном, устроенном в соответствии с системой Птолемея мире нас принимали как почетных гостей.
Компания Ами сидела вдалеке и вряд ли могла нас видеть, мы же очень хорошо могли наблюдать за ними в зеркале, висевшем на колонне перед нашим столиком. Я с удовлетворением отметил, что выглядели они довольно скучными, и с удовольствием сообщил бы об этом Ами, но она была поглощена изучением меню, и я не решился ее отвлечь.
Вдруг она отшвырнула меню в сторону:
— Я хочу танцевать.
— Но ведь ты только что жаловалась на усталость, — нашел я самую неподходящую отговорку. — Мы уже давно не танцевали, — добавил я, извиняясь, видя, что она выпрямилась и встала. — Пойдем.