Вдребезги
Шрифт:
Потом они несколько часов лежали рядом, писатель чувствовал, что ее купальный костюм все больше и больше волнует его, как и пронзительные взгляды, которые девушка бросала на него в перерывах между своими оригинальными гимнастическими упражнениями на песке или в воде. А голубая купальная шапочка так и торчала недвижимо, закопанная в землю, и лишь раз в час с методичной точностью поднималась, чтобы окунуться в воду и через пять минут снова вернуться на свое место. Положение было мучительным, и он бы уже давно покончил с ним: придумал повод познакомиться или просто-напросто ушел, но злосчастный романтически-аналитический склад характера побуждал его оставаться на месте и воссоздавать девичий нрав и черты на основе тех немногих образцов, которые он видел перед собой. Писатель боялся заговорить с девушкой, но уже составил о ней мнение и не хотел еще раз пережить разочарование, подобное тому, какое испытал с Ами прошлым вечером. С незнакомым человеком легче иметь дело уже потому, что в мыслях можно действовать более безрассудно, поэтому он мог без церемоний обращаться с девушкой в радужном купальнике (который наконец-то смог рассмотреть).
В его оправдание можно сказать, что, вероятно, и девушка под своими засыпанными песком локонами лелеяла те же мысли. Было бы небезынтересно реконструировать их молчаливый диалог, хотя он может оказаться и неприличным: не следует забывать, что беседа происходила на пляже под палящим солнцем, и поэтому ее участники вряд ли позаботились о том, чтобы облечь фразы в литературную форму.
После надлежащей обработки диалог мог выглядеть так (по вполне объяснимым причинам они обращались
2
Немецкая киноактриса, звезда немого кино.
Как видите, разговор мог бы постепенно наладиться, не вспомни писатель, что ему надо торопиться, если он хочет вовремя поспеть назад в город, однако не исключено, что беседа могла принять и совершенно непристойные формы. (Возможно, именно так и произошло, ведь приведенный выше диалог, как уже говорилось, является литературной обработкой.) Писатель вернулся в свою кабинку, где совершил процесс обратного преображения; когда он, полностью одетый, вышел из нее, то был почти прежним. Ами снова заняла подобающее ей место. Но тут все опять перемешалось, его расплавившиеся на солнце мозги оказались неспособны сознательно удалить Бригитту и поставить на ее место Ами, а лишь набросили платье на радужный купальный костюм первой. Лицо с широко расставленными глазами осталось и сопровождало писателя, пока он сидел на корме катера и следил за бурлящей под винтом водой. На причале он чуть не столкнулся с автопогрузчиком, тот как из-под земли возник прямо перед ним и едва его не переехал. Оправившись от пережитого потрясения, писатель почувствовал, что полностью вернулся к реальности, и отметил, что Ами вновь приобретает конкретные черты, в то время как купальный костюм Бригитты растворился в угасавших солнечных лучах и канул в море.
18
Если накануне писатель позволил себе отдаться настроению и совершенно заморочил Ами голову своими парадоксами, то этот день он с холодным расчетом решил посвятить делам. Как мы убедились, его влюбленность не смогла устоять против солнечных лучей на пляже, но оказалась достаточно эластичной, чтобы к семи часам вечера вновь образумиться. На этот раз он проявил больше здравомыслия, купание смыло с него всю сомнительную романтику, и, если бы писателя так неудержимо не клонило в сон, Ами, вероятно, уже в эту ночь оказалась бы в его постели. Впрочем, в тот вечер он добился от нее всего, чего хотел, а потом оставил на произвол судьбы, что было непростительно, поскольку произошло в тот самый момент, когда он ясно понял: она будет покорна ему как собака. Вряд ли здесь сыграли роль какие-то доводы морали, скорее ему захотелось раз и навсегда показать Ами, кто принимает решения, но, как выяснилось впоследствии, он просчитался. Весьма довольный собой, писатель отправился домой, где мгновенно заснул и во сне провел ночь на берегу вместе с Бригиттой. На следующий день он, как ни в чем не бывало, позвонил Ами и получил весьма прохладный ответ: она не собирается встречаться с ним до послезавтра. Хотя прошлым вечером ему и правда хотелось спать, все же он совершил над собой насилие, когда, не объяснив причины, оставил ее, и вот теперь этот поступок привел к приступу смутной ревности, испортившему ему настроение на целый день. Писатель догадывался, что ситуация не так проста, как ему представлялось, — ведь он ничегошеньки не знал об Ами, возможно, у нее есть своя жизнь, которая таит еще немало неожиданностей. Вероятно, его странное поведение было вызвано именно этими сомнениями, которые уже в ту пору смутно зашевелились в нем, и он просто-напросто не решился доиграть игру до конца — ведь тогда его представление об Ами оказалось полностью неверным, и их отношения не имели бы будущего. Прежде чем мы как следует узнаем человека, наше сознание бесконечное число раз создает и разрушает его образ, и, когда у нас наконец сложится мнение о нем, это будет означать не то, что мы постигли его истинную сущность, а лишь то, что он больше нас не интересует. И если бы волей случая Ами уступила тогда писателю (поскольку ее психика была слишком здоровой, чтобы разобраться в столь лукавых ухищрениях), его представление о ней сформировалось бы окончательно, после чего она наверняка до смерти ему бы наскучила.
Эта опасность была в данном случае преодолена. Писатель понял, что ему может открыться целый ряд непредвиденных обстоятельств, в том числе и не слишком приятных. Поэтому он решительно приступил к делу, безжалостно вычеркнул свое прежнее впечатление и принялся конструировать новую Ами. При этом он бесцельно расхаживал взад и вперед по комнате, недовольный собой и всем миром. Кроме того, у него были деловые заботы. Исчерпывающий рассказ о них занял бы страниц сто, поэтому придется его опустить, отметим лишь, что новые напасти не были сложнее прежних, хотя это их никоим образом не умаляло. Обычно он решал проблемы с рискованной смелостью и энергией, но имел обыкновение регулярно в конце месяца терзаться глубокими сомнениями, что, впрочем, продолжалось недолго. Потом он успокаивался, осознавал, что пережил кризис и справился с ним, брал в долг и по-прежнему считал себя мужчиной, отвечающим за свои поступки. В тот день писатель вновь пережил подобный приступ моральных сомнений, которые так затуманили его сознание, что оно смогло усвоить новую версию Ами лишь наполовину. Да и как сложить представление о человеке по одному нелюбезному телефонному разговору? Посему он предпочел внести ясность в свое финансовое положение, пускай хотя бы на бумаге: сел и выписал свои расходы и долги на большой лист, который тщательно расчертил на колонки. Получился внушительный список, причем колонка доходов все больше и больше отставала в развитии, словно ребенок с дурной наследственностью, который вдобавок с ранних лет хлебнул лиха. Затем он погрузился в мрачные размышления, но не пал духом, а принялся выстраивать доходы и расходы друг против друга, словно два враждующих войска. К счастью, обнаружилось, что силы расходов хоть и велики по своей численности, но недостаточно сплочены, в то время как его постоянное месячное жалованье словно танк бросилось в наступление при поддержке ожидаемых литературных заработков. Писатель почувствовал себя героем на поле битвы, был готов обратить в бегство орды диких варваров и уже видел их смятенное отступление. Но тут вексель, срок погашения которого истекал через несколько дней, разом объединил разрозненные отряды долгов и повел их в контратаку. Чтобы отбить этот яростный штурм, пришлось выдвинуть в качестве резерва зарплату за два месяца вперед. После этого противники почувствовали взаимное изнеможение, доходы и расходы застыли в нерешительности друг напротив друга и принялись укрепляться на своих позициях. Писателю сделалось лень следить за позиционной войной, которая должна была за этим последовать, он запер бумаги в ящик стола и внушил себе, что одержал пусть крошечную, но победу. Он опять вспомнил Ами и с тоской подумал,
С помощью незначительного маневра, каким Ами попыталась скрыть за холодным тоном свое смущение, она сумела найти его самое уязвимое место — нерешительность и неуверенность: он никогда не знал, как поступить — действовать ли самому или остаться сторонним наблюдателем. (И вечно выбирал то, что совершенно исключалось в данных обстоятельствах.) На этот раз писатель снова столкнулся с той же самой проблемой. Он понимал, что пассивная роль, которая уготована ему на два последующих дня, превратит его к моменту их встречи, назначенной Ами на субботний вечер, в равнодушного зрителя, неспособного действовать, и в то же время отдавал себе отчет, что действовать необходимо. Эта перспектива мучила его и превращала остатки решимости в нелепые бессмысленные метания; писатель подолгу сидел перед зеркалом, размышляя над тем, которая из черт его худого печального лица могла бы произвести наибольшее впечатление на Ами, и в конце концов всякий раз показывал язык своему отражению, которое мгновенно отвечало тем же; тогда он в испуге отворачивался, брал книгу, листал и с отвращением откладывал. Или вдруг на улице он замечал, что на него поглядывает какая-то барышня, и тут же принимался изображать из себя Наполеона: злобно смотрел мимо, хотя в душе буквально изнывал от одиночества.
(В данном случае, возможно, ярче всего проявилась поэтическая натура писателя: он был неспособен понимать людей и обстоятельства отдельно, самих по себе, и стремился немедленно установить между ними взаимосвязь. Но видимо, он был не в достаточной степени поэтом, поскольку не мог довольствоваться созданными им же схемами и всякий раз пытался вернуться к реальности, чем неумолимо разрушал собственные конструкции. Поэтому эта книга и называется «Вдребезги».)
19
Он взял ее спустя одну или две недели и воспринял свою победу как чистую случайность, на которую безусловно не имел никаких прав. Это была не более чем взаимная уступка — «пусть будет так», поскольку оба понимали, что не созрели для настоящей любви и поэтому ждать ее бессмысленно. Если поначалу их встречи имели свежий налет импровизации, то впоследствии превратились в убийственно тоскливые сидения в кафе и прогулки, это порождало скуку и безразличие, и в конце концов однажды вечером Ами позволила отвести себя наверх в его комнату и послушно и безучастно разделась. Он помогал ей с чинной вежливостью, которая с самого начала лишила ситуацию всякой романтики, но в то же время помешала ей выродиться в обыкновенное свинство. На самом деле перед его внутренним взором Ами уже давно была раздета, так что пока она снимала одежду, писатель испытал почти такое же хладнокровное удовлетворение, как и ученый, который создал теорию и убедился, что она соответствует действительности. Спустя несколько часов Ами покорно ушла, он проводил ее на улицу и видел, как ее силуэт постепенно стирается вечерними сумерками. Медленно поднимаясь по лестнице, он вдруг почувствовал, что на этот раз увяз основательнее, чем обычно, что-то в поведении Ами при прощании подсказывало ему: это не первый и не последний раз и она наверняка вернется. Они обнаружили, что подходят друг другу: оба были неспособны на глубокое чувство, но в то же время достаточно благоразумны, чтобы это сознавать. Они пытались на свой лад находить удовольствие друг в друге; он все глубже и глубже постигал ее не слишком сложную натуру, а она не чувствовала себя одинокой. Отсюда впоследствии родилась взаимная симпатия, можно было бы даже назвать это любовью, поскольку приступы ревности составляли важную ее часть, симпатия, которая заставляла их искать общества друг друга и проводить вместе несколько часов. Писатель вспоминал, что всегда скучал в обществе Ами. Но они быстро нашли выход — алкоголь, поэтому он и играет такую большую роль в этой истории. (Это ни в коей мере не опошляло их отношений и не являлось признаком импотенции, а играло для них ту же роль, что поход в кинематограф для иных влюбленных пар. Опрометчиво предполагать, что тех привлекает лишь темнота зала. Любое чувство следует подкармливать чем-то «новеньким», чтобы оно не ссохлось до привычки.)
Другим выходом была страсть Ами к поездкам на автомобиле. Она заставляла писателя отправляться с ней на прогулки за город, при этом сама усаживалась рядом с шофером, а он пребывал в одиночестве сзади и следил, как счетчик неумолимо вытягивает одну марку за другой из его бумажника. Ами обычно снимала шляпку, и волосы развевались, закрывая ее лицо, которое делалось тем оживленнее и моложе, чем выше становилась скорость автомобиля. Скорость неизменно приводила Ами в восторг, она целиком отдавалась наслаждению и совершенно забывала о своем спутнике, трясущемся на заднем сиденье. Обычно они останавливались у какого-нибудь придорожного ресторанчика, выпивали по чашечке кофе и прогуливались по окрестностям. Оба не умели любоваться природой, она была для них совершенно чуждой и не пробуждала ничего, кроме чисто эстетического наслаждения, которое, в свою очередь, могло вызывать совершенно неожиданные настроения. При виде рощицы или заросшего пруда они теряли ощущение безопасности, которое сопутствовало им в городе, и чувствовали себя растерянными и испуганными среди всех этих стволов. Чтобы скрыть страх, они лгали друг дружке, говоря, как прекрасно оказаться вот так вдали от пыльных улиц и ступать по мягкому упругому мху. Они повторяли это так часто, что, вернувшись в город, почти верили в это сами, и однажды в воскресенье решили уехать на целый день. К счастью, в тот день пошел дождь, и запланированная поездка так и осталась заманчивой иллюзией, превратившись в излюбленную тему разговоров, когда писатель усаживался в шезлонге в комнате Ами, а она полулежала, свернувшись, подле него с длиннющим мундштуком в губах.
Но потом разговор прерывался, и комната наполнялась прозрачной тишиной, которую оба боялись спугнуть. Ами придвигалась к писателю, страшась вызвать малейший звук, и клала голову ему на колени. Двое замерзших людей, пытающихся растопить ледяную корку, которая отгораживала их от остального мира. Писатель осторожно гладил девушку по волосам и, поскольку она не шевелилась, скоро забывал о ней. Он ни о чем не думал, просто следил, как некие образы рождались и гасли в его сознании, никак на них не реагируя. Однажды он увидел перед собой лицо Бригитты, и его пальцы почувствовали, что у нее такие же мягкие волосы, как у Ами. Отдавшись внезапному порыву страсти, писатель наклонился поцеловать Бригитту, но встретил удивленный и вместе с тем готовый ответить на его порыв взгляд Ами и бросился в прихожую за сигаретами, что лежали у него в кармане пальто. Так он объяснял свой поступок Ами, а на самом деле, Бог знает по какой причине, кинулся к зеркалу и едва не отпрянул, увидев растерянное полубезумное лицо, которое в нем отразилось. После этого писатель весь вечер исподтишка подозрительно наблюдал за Ами, словно хотел убедиться, что это в самом деле она, а когда они легли в постель и ее голова лишь слабо светилась на подушке, он вопросительно склонился над ней, так что она в испуге села и приложила ладонь к его лбу: не пей так много, а то у тебя начинаются видения. Он рассмеялся в ответ. Но тут же увидел, что на него глядят широко расставленные глаза Бригитты, и поспешил спрятать голову на груди Ами, которую та, желая его успокоить, подставила, прошептав с материнской нежностью: «Я здесь». Но писатель не скоро успокоился, часы с явным призывом тикали на столике, и он все время пытался вспомнить нечто очень важное, а когда наконец вспомнил, увидел перед собой залитый солнцем пляж, а на нем — Бригитту в купальном костюме; она зарывала ноги в песок.