Вдребезги
Шрифт:
Стоит ли говорить, что в ресторанах, где есть площадка для танцев, при вступлении на нее вам приходится совершать тот же процесс ассимиляции, что и при вхождении в ресторан. Танцевальная площадка, строго отграниченная от окружающего ее зала со столами и стульями, — это тоже мир в себе, пусть и с менее пуританскими правилами для новичков. Так что на танцплощадке вы можете позволить себе некоторые вольности, которые недопустимы за ее пределами и которые, в крайнем случае, можно оправдать теснотой, скользким полом или чем угодно еще. Как ни странно, но здесь меньше опасности показаться смешным, чем когда сидишь за столиком. Поскольку те, кто сидят, всегда рассматривают тех, кто танцует, с явной завистью, это ослабляет их способность
Но как уже говорилось: у танцплощадки свои правила и они требуют абсолютного подчинения с самого первого шага. Нарушения караются незамедлительно, стоит вам сбиться с такта или наступить даме на ногу. Даже если публика выказывает добродушие, оркестр бесцеремонно вмешивается, и саксофоны хохочут так, что вы готовы провалиться сквозь землю. Квинтэссенция этих правил, которые следовало бы вывешивать на стене в каждом ресторане, где есть танцплощадка, состоит в том, что во время танца надо выкинуть из головы любые мысли или даже их зародыши, то есть попытаться привести свой мозг в состояние размягчения и пассивности. Поэтому-то во время танца и запрещено разговаривать, а уж если молчание невозможно, следует ради всего святого избегать серьезных разговоров, но ограничиваться легкой, лишенной логики беседой, которая не мешает телу свободно следовать музыке.
Эти правила, сами по себе легкие и понятные всякому нормальному человеку, имеют и недостаток, который обнаруживается лишь при выходе из ресторана: мозг, который на протяжении всего вечера с пятиминутными интервалами работал как копилка, куда, словно монетку за монеткой, складывали впечатления, отказывается потом преобразовать их в определенное представление о течении вечера — человек помнит лишь, что ему было весело или скучно и что счет составил столько-то или столько-то, но ничего больше. Попытка описать ресторан — если не ограничиваться самым схематичным обзором — столь же трудна, как пересказ снов или видений: в обоих случаях мозг неохотно выдает результат и у вас то и дело возникает желание перечислять внешние события, которые происходили совершенно механически и поэтому сами по себе абсолютно ничего не значат.
Ами подчинялась законам танцплощадки с почтением, которое могут испытывать лишь те, кто сами участвовали в их создании. Она научила и меня неукоснительно следовать этим правилам, по крайней мере, когда я танцевал с ней. При этом было бы большой ошибкой считать, что она превосходно танцевала или делала это с настоящей отдачей. Ами всегда держалась слишком близко, что иногда смущало и ее саму, и порой сбивалась с такта. Но она не могла иначе. Когда мы вышли на танцплощадку и Ами положила руку на мое плечо, ее тело интуитивно приникло ко мне, и мы, несмотря на то что были совершенно разобщены друг с другом все эти дни, сразу оказались так явно близки, что, пока мы танцевали, а саксофон изо всех сил старался ускорить обязательное размягчение мозгов, я послал к черту все правила и заговорил с ней серьезно.
Последствия не заставили себя ждать. Мы столкнулись с одной парой, налетели на другую. В мелькании рук, спин, шей я видел обращенное ко мне лицо Ами, и его выражение ясно говорило: молчи. Но, опьяненный этой внезапной близостью, которая вкупе с парой бокалов коньяка блаженно разливалась по моему телу, я наклонился к ней и сказал:
— До сих пор я так и не попросил у тебя прощения за тот раз, ты знаешь какой. Я не хотел тебя обидеть, Амиша. Если не хочешь, ничего мне не рассказывай, мы ведь и так можем оставаться друзьями, верно?
Она кивнула, пожалуй, слишком энергично, чтобы это можно было принять за ответ, но поскольку лица Ами я в этот момент не видел, а лишь заметил, как ее локоны взлетели, а потом вновь опустились и улеглись волнами, сотворенными парикмахером, то принял этот кивок за согласие. И тут мы наскочили на стул, стоявший у самого края площадки.
На этот раз кивок Ами нельзя было истолковать двояко. Мы молча продолжали танцевать, она теснее прижалась ко мне — что мне теперь упрямо хотелось связать со своими словами и что наполняло меня чувством свободы и счастья, которое у меня хватало ума выражать не словами, а лишь более смелыми и широкими шагами в танце. Поэтому-то Ами и старалась крепче за меня держаться, хоть и отвернула голову. Когда музыка кончилась, вокруг нас послышались аплодисменты, и я тоже захлопал с энтузиазмом, заставившим Ами удовлетворенно поднять глаза, а затем с двусмысленной улыбкой на губах поспешно отвернуться.
Не понимаю, почему я тогда ничего не заметил. Может, был немного пьян. По крайней мере, к концу вечера я уж точно был под мухой: когда мы вернулись к нашему столику, я в идиотском радостном упоении заказывал один бокал за другим. Думаю, в тот вечер мы выпили целую бутылку коньяку, если не больше.
Здесь за столиком я мог говорить спокойно. И болтал без умолку: как я счастлив, что теперь все снова наладилось, и как я ужасно сожалею о своем поведении, и как в тот день сначала носился по городу, не в силах дождаться шести часов, когда вновь ее увижу. О том, что было потом, я старался не упоминать — возможно, потому, что сам не вполне мог объяснить свое тогдашнее поведение, а может, и потому, что все еще было слишком близко, чтобы я осмелился дотронуться до этого с такой же непосредственной наивностью, с какой говорил обо всем остальном.
Ами слушала меня со странной, отчасти довольной, отчасти отрешенной улыбкой, рассеянно постукивая по бокалу и глядя мимо меня в зал. Иногда она кивала, послушно пила за нашу восстановленную дружбу, после чего я продолжал свою речь. Отныне мы будем встречаться каждый день, будем вместе завтракать по утрам, а потом ездить за город к Рагнару Стрёму. Мы так долго там не были. Я встретил его на днях, и он удивлялся, что мы давно не показываемся. Или — идея! — может, махнем туда прямо этим вечером, на автомобиле и с бутылкой коньяка в кармане, как мы уже один раз делали? Что скажешь, Ами?
Видимо, я здорово напился в тот вечер, хотя внешне держался вполне нормально, только слишком много болтал. Иначе бы я не додумался до такого идиотского предложения. Мне бы следовало помнить, что Ами в подобных случаях предпочитала сама проявлять инициативу и безжалостно отклоняла любые предложения, если не она их придумала. Поэтому она лишь сказала, что сегодня идет дождь, и продолжала смотреть мимо меня на столик в другом конце зала.
Но я все не унимался: болтал и пил бокал за бокалом. Ами слушала удивленно, а потом принужденно, чего я тогда не заметил. А может, не захотел заметить. Я не желал расставаться с моей иллюзией и пытался словами удержать ее как можно дольше. Пока я о ней говорил, я в нее верил. Стоило мне замолчать, она бы, возможно, мгновенно разрушилась, и я бы уже не смог наслаждаться теми блаженными часами в ресторане, когда передо мной стояла бутылка коньяка, а усталая головка Ами рассеянно кивала в ответ на мое воодушевление.
Вероятно, она так и не поняла, почему на меня накатило то необычайно радостное настроение. Мы вошли в зал, оба в дурном настроении, станцевали несколько кругов и немного выпили. Как могла Ами понять, что я пришел к вполне определенным заключениям от того, что она во время танца тесно прижималась ко мне? Она просто привыкла держаться близко от кавалера, всегда так поступала, и наверняка ей и в голову не приходило, что в этом могут усмотреть какой-то скрытый смысл. Это была всего лишь манера танцевать. Ами чувствовала себя так же далеко от меня, как в фойе, где мы встретились. И поэтому, пока она смотрела мимо меня и постукивала пальчиком по бокалу, на губах ее играла удивленная улыбка.