Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ
Шрифт:
— Брось думать о какой-то жалкой девчонке, Гремия… Взгляни на меня, посмотри мне в очи… Ты видишь, огнем радости горят они… Я рада, что вижу тебя, Гремия… Я рада говорить с тобою… Слушай, пленник! княжна Тамара, дочь могущественного Гудала, любит тебя.
И замерла в волнении красавица, произнеся роковое слово…
Молчал и Гремия, пораженный речами княжны.
Луна успела выплыть из-за облака и осветить бледное лицо пленника и смятенные черты красавицы, когда Гремия спросил тихо:
— Чего же ты хочешь от меня!?
Подняла гордую голову Тамара.
— Ты знаешь, отец мой подарил тебе жизнь по одному моему слову. Ему ничего не стоит подарить нам и свое согласие на брак. Ты едва-ли менее знатен меня родом… Ты славный бей, и замужество мое с тобою не будет позором. Завтра же я иду сказать отцу, что люблю тебя больше, жизни и выбираю тебя в супруги.
— Никогда! — вырвалось из груди молодого бея, — никогда не женюсь я на дочери убийцы моих близких, на дочери моего злейшего врага… Да, если бы я и не переносил моего несчастия и встретил бы тебя на своем пути, девушка, все равно, не забилось бы сердце мое при виде тебя… Одну Гайянэ любил я всю жизнь, одну ее и любить буду вечно, всегда!
— Молчи, безумец! Или кинжал княжны Тамары заставит тебя поневоле сделать это! — вся закипая бешенством, вскричала красавица.
Потом дрожащая, трепещущая гневом, едва переводя дыхание, заговорила опять:
— Берегись, джигит! Такой обиды до самой смерти не простит тебе Тамара! И оскорбленная княжна жестоко отомстит тебе, Гремия!..
Сказала и, окинув взором, полным ненависти, юношу, исчезла как призрак во мраке ночи…
С того самого вечера не знает покоя Тамара. День и ночь стоит перед нею, как живой, красавец Гремия с его пламенными очами. И лютые муки терзают сердце княжны.
Цветок любви рдеет все пышнее и ярче в ее душе. И ненависть, и любовь борются в сердце Тамары.
Она в тот же вечер роковой беседы упросила отца унизить, как можно больше, гордость молодого пленника.
Приказал Гудал, по желанию дочери, одеть в жалкие смрадные рубища Гремию, кормить его с собаками из одной чашки, самую унизительную работу — убирать мусор и грязь со двора и в кухне замка — заставил делать его, знатного владетельного бея, недавнего хозяина роскошных поместий.
Удовлетворилась таким мщением Тамара, но не надолго.
Увидела как-то Гремию на дворе, подметающего мусор, вскинула на него глазами и получила в ответ такой взгляд, счастливый, сияющий, как солнце, такой светлый и прекрасный, какого не бывает у несчастных людей.
«Есть какая-то радость у Гремии, есть утешение… Иначе почему бы, подобно солнцу, сияли его глаза».
Так подумала Тамара и, закипая новым приливом ненависти, решила во что бы то ни стало добиться истины, узнать все.
В ту ночь она не ложилась. Несмятой оставалась постель княжны. А сама княжна легкой тенью скользнула из башни, в то время, как луна скрылась за высью гор.
Старый сад замка прилегал к уступу скалы, высившейся за его оградой.
Вскарабкаться по отвесу скалы было невозможно, а другого выхода из разбойничьего гнезда не было, кроме ворот замка, которые караулила стража.
Вот почему и оставляли безбоязненно Гремию на свободе ночью в саду. Знали, что пленнику все равно не уйти из неволи.
Его стройную фигуру, облаченную в жалкие лохмотья, увидела Тамара у подножия скалы.
Он стоял с запрокинутой головою, неподвижно застывшей, и не сводил взора с вершины утеса.
Тамара взглянула туда и едва сумела удержать крик испуга и изумления.
Луна снова выскользнула из-за верхушек гор и осветила появившуюся на скале фигуру.
То была белокурая высокая, бледная девушка, с глазами кроткими, как небеса Грузии, с шелковыми золотыми косами до пят.
Она шептала:
— Ты видишь, Гремия, я снова с тобою, солнце души моей. Я опять пришла сюда, алмаз мой, надеюсь последний раз, так как удалось мне приобрести длинную веревку, прикрепить ее к стволу чинары на утесе, и по ней ты поднимешься ко мне, на скалу.
— О, Гайянэ, звезда всех моих помыслов, — зашептал в ответ молодой пленник, — до сих пор не верится мне, что ты жива и здорова и, благополучно избегнув рук злодея, спаслась и укрылась в горах…
— Полно, сердце мое. Говорить будем после… Лови конец веревки… Я бросаю его тебе вниз…
Не веря ушам и глазам своим, стояла Тамара, окаменев от неожиданности и изумления.
— Так вот оно что! Вот откуда эти лучи солнца и счастья в очах Гремии! Вернулась к нему его Гайянэ! Сейчас он поднимется к ней на скалу по веревке, и они убегут далеко отсюда, навсегда, навсегда! Нет! Нет! Не бывать этому! Не бывать!
Подобно на-смерть раненой тигрице, встрепенулась Тамара. Быстрее лани кинулась к дому, кричит:
— Тревога! Отец, тревога! Верные джигиты, сюда, ко мне! Седлайте коней! Снаряжайте погоню!
Диким воплем, стоустым эхо, пронесся этот крик по горам…
И мгновенно проснулся, ожил старый замок. Заметались люди, заржали кони. Факелы запылали на дворе. Стали снаряжать погоню.
А в то время Гремия, ловкий как кошка, вскарабкался по веревке на скалу, и нежно обнял свою невесту.
— Спешим, свет очей моих, спешим! Авось не догонит погоня!
Подхватил на руки Гайянэ и бегом пустился с нею по горной тропинке.
А погоня уже тут-как тут… Мчится, как туча. Видны в лунном свете силуэты всадников, слышно бряцание уздечек, крики, гикание, голоса…
— Нас нагоняют, сердце мое! Все пропало! Смерть наша пришла, милая Гайянэ!
— О, Гремия, брось меня в бездну, а сам спасайся… Пусть я погибну, но ты хоть останься жив… Ты не можешь, ты не должен умереть, пока не отомстишь за смерть отца по адату [22] страны!
22
Адат — обычай у горцев, вошедший в закон.