Вечера в Колмове. Из записок Усольцева. И перед взором твоим...
Шрифт:
Н.И.Ашинов первым предположил побег. Это показалось мне нелепым. К моему удивлению, предположение атамана разделил Михаил Пан.
«У нас, за Байкалом, на поселении, – рассказал он, – был один старик, Иван, не помнящий родства, то есть бродяга. Он был хил, немощен и, разумеется, прекрасно знал, что уж невмоготу, как прежде, в молодости, бродить по тайге, переплывать реки, ночевать под звездами и прочее. Но вот наступала весна, раздавалось кукование кукушки, и старика охватывало какое-то странное томление, какое-то беспокойство. Он вздыхал: «Вишь, генерал Кукушкин зовет…» Так он мается, вздыхает, места себе не находит да вдруг, глядишь, – нету, ушел! Эх, понять его надо, вот что! Ведь для него-то не просто кукушка куковала: нет, для него в том голосе бился импульс молодости, волюшки, и вот он уходил куда глаза глядят… Одиссей, тот себя к мачте привязывал,
Н.И.Ашинов нашел соображения моего друга интересными (он сказал: «забавными»), но недостаточно глубокими: «Этот случай – совсем иной. Вольные казаки осуществляют великое дело и не могут терпеть дезертирства!»
Так неожиданно и резко, торчком встал вопрос, которым никто из нас не задавался дома, в России, и который, казалось, никогда не будет дебатироваться у нас, – вопрос о праве на уход. По моему твердому разумению, тут и вопроса-то никакого быть не может, не должно быть. Где человеку прожить свою жизнь? Э, позвольте, вольному воля! А теперь-то у нас, на берегах Таджурского залива, оказывалось вона что: нельзя терпеть дезертирства.
Спасать «несмышленышей» (определение Н.И.Ашинова) вызвался Шавкуц Джайранов со своими удальцами. Атаман велел им отправиться тотчас.
(В часы, не занятые караульной службой в форту, личные конвоиры Н.И.Ашинова пробавлялись охотой на антилоп, фазанов, куропаток, зайцев, кабанов… Ну и понятно, осетины досконально изучили окрестности.)
Сутки минули, и беглецов доставили в Новую Москву. Это было ужасно: руки, заломленные за спину, связаны, идут цепочкой, друг за другом, на одной веревке – так, наверное, водили кавказских пленников. Но самыми ужасными были лица: не потому, что они были усталыми и запыленными, а потому, что не отображали ничего, кроме тупой покорности. Лишь нервное лицо Павла Михолапова, нашего сотоварища, гневно подергивалось.
А самым замечательным, если здесь позволительно это слово, самым замечательным было поведение вольных казаков, когда колокол собрал круг на поляне, на этом нашем форуме. Замечательным в их поведении было отсутствие всякого поведения. Собравшиеся, прости господи, казались стадом, ожидающим повеления пастыря.
Н.И.Ашинов вышел на середину «веча». Атаман был, как всегда, в просторной чистой белой рубахе с черкесским ремешком, в барашковой шапке, в мягких сапогах. Он снял шапку, поклонился и стал говорить. Говорил он как всегда, то есть медлительно, будто с трудом подбирая слова, со скупым, редким жестом, пряча в усах не то слабую улыбку, не то ухмылку. Короче, предстал всегдашним, неизменным. Я и теперь не берусь определить, было ли Н.И.Ашинову органически свойственно это поразительное спокойствие, или он умел показывать себя поразительно спокойным. Во всяком случае, цель достигалась: он оказывал на слушателей магическое, точно бы парализующее действие. Я думаю, аффектацией, красноречием, ораторскими жестами не достигалась бы и сотая доля.
Смысл речи заключался в следующем: в то самое время, когда совершается великое и святое дело, принося обществу все новые и новые успехи, в то самое время находятся дезертиры; европейцы в сопредельных странах утверждают свое могущество караулами и арестами, кандалами и кнутом; мы не хотим применять подобных средств, ибо мы утверждаем наше могущество на доброй воле; но подлинная свобода не есть неограниченная свобода личных действий, наносящая ущерб общему делу и т. д.
Едва он умолк, из толпы закричали: «Ура атаману!» – и все подхватили «ура». Я думал, дело кончится увещеванием, но следом вышел в круг Нестеров. Этот человек ревностно занимался обучением нашего вооруженного народа; особенной интеллекцией он не блистал, но был сообщителен, бодр, казался симпатичным, хотя было что-то неприятное в том, как близко и покорно держался он подле Н.И.Ашинова.
«Наш русский народ, – зычно и бодро заговорил капитан, – нуждается в крепкой, дисциплинированной организации. Как верно указывает наш атаман, свободой надо уметь пользоваться! Пока мы были в Одессе, где ухо поминутно тревожил свисток городового, а перед глазами сиял полицейский мундир, напоминая об участке, там каждый вел себя скромно. Теперь
18
Архивный документ подтверждает правильность изложения Н.Н.Усольцевым того, что происходило на «форуме». Автор «Записок», если верить тому же документу, ошибается лишь в одном: предложение «исправить» беглецов, используя их на «общественных работах», исходило от самого Н.И.Ашинова. (Архив Ин-та народов Азии АН СССР Ленингр. отд., разряд III, опись 3, д. 36/304. Бумаги капитана Н.Я.Нестерова) В дальнейшем цитаты из этого источника приводятся без ссылок на архив.
Опять закричали: «Ура атаману!» Мы переглянулись с Михаилом Пан., его губы шептали: «Ну, довольно… Это уж…» – в чрезвычайном волнении он стал проталкиваться вперед. Он так и не совладал со своим волнением и негодованием, его голос пресекался, и то, что он говорил, понимали лишь немногие, а большинство недоумевало, не могло взять в толк, отчего Федоровский так «ломит». А говорил Михаил Пан. вот о чем: самоценную личность нельзя приносить в жертву общему делу, пусть и святому…
Н.И.Ашинов грозно хмурился, его лицевые мускулы напряглись и отвердели, но потом под усами его легла эта странная, загадочная не то улыбка, не то ухмылка. Он жестом придержал Нестерова, который, кажется, рвался оппонировать Михаилу Пан. Я думаю, Ашинов уловил равнодушие толпы к мудреным словам Михаила Пан. А тот умолк, и вид у него был потерянный, оглушенный.
Автономия личности! Самоценность жизни! Увы, наша доктрина была, очевидно, еще недоступна вольным казакам. Да и когда, где могли они проникнуться ею?
Между тем у Н.И.Ашинова, в отличие от нас с Федоровским, все, сдается, наперед было рассчитано; с завидною таки твердостью держал он кормило. Легонько, но властно отстранив бледного, взъерошенного Михаила Пан., Ашинов опять обратился к вольным казакам и сказал примерно следующее:
– Да, жизнь и счастье каждого человека, несомненно, дороги. Есть, однако, и более дорогое – жизнь и счастье общие, когда люди проживают как один человек, заботясь друг о друге и помогая друг другу. И как раз потому, что нам по сердцу благополучие каждого, мы не можем позволить отделяться, ибо человеку одному нельзя, он погибнет; община – важнее единицы.
Стыдно признаться, но, слушая Ашинова, я будто слышал большую правду, нежели та, которую проповедовал мой друг. А когда Ашинов предложил учредить выборный суд, почувствовал, что примирился с ним. Ведь выборный суд – это уж не атаман, а глас народа.
Однако послышались крики: «Не надо! Не надо! Суди сам, батюшка!» Стороннему наблюдателю, не знающему русских крестьян, такой призыв – «Суди сам!» – представился бы высшим проявлением уважения и доверия к Н.И.Ашинову. И оно, конечно, было, но в данном случае мотив был иной.
Наш мужик ужасно не любит повинности, которые, как он выражается, надобно платить «натурой». К таковым он относит все, что требует его личного участия: например, волостной сход, куда посылают выборных, или, скажем, установку зимних дорожных вех; кстати, воинскую повинность крестьянин тоже относит к числу «натуральных». В особенности не любит он окружных судов. Мужики говорят: «Пригнали меня в присяжные…»
В этом отчуждении есть два момента. «Кому охота? – толкуют мужики. – Только от делов отрываешься да врагов наживаешь» – это первое. Засим второе: крестьянин лишен самых элементарных юридических сведений, а потому, естественно, на судебном процессе чувствует себя худо, понимая, что всякий господин, скрипящий пером, объедет его на кривой, да так, что и моргнуть не поспеешь. Кроме того, в крестьянской среде, насколько мне известно, судейские пользуются самой дурной репутацией: «Судьи – народ неважный, ненадежный, большей частью пьяницы и кляузники, им бы только нас морочить да обирать…»