Вечерний круг. Час ночи
Шрифт:
Только лучше пойти и сразу всё сказать, чем всю жизнь скрываться, дрожать и ждать, что вот-вот придут за тобой. А то ещё твоё фото по телевизору покажут. Был такой случай. И тут уже от всех придётся прятаться - от всех людей. Разве это мыслимо? Разве возможно так жить? Нет, нет! Это нельзя выдержать. Надо пойти и признаться сразу. Как она просила его об этом, как умоляла, на коленях просто! А он после этого взял и пропал.
И вот теперь по телефону позвонил, из Москвы, и сказал, что всё, мол, будет хорошо. Что он задумал? Что ему посулили? Ведь он такой доверчивый, её Николай, он же всякому может поверить. А всякому верить нельзя, это она теперь твёрдо знает, это она уже на себе испытала. А вот
Вот Валя и не находила себе места все эти дни, и на душе у неё было неспокойно, всё напряжено, всё на пределе, и каждую минуту она чего-то ждала, какой-то новой беды.
В такой момент и повстречался ей Витька с компанией. И дала она им себя уговорить. Сил у неё не было больше всё думать и думать одной о своём горе, просто не было сил, и всё. Посидели они в ресторане, выпили. И Валя даже всплакнула - так ей себя стало жалко! И Николая тоже - сперва его, конечно. Ну а потом Витька хотел её с собой увести. Витька - он не только трус, он и тупой, как доска струганая: всё отскакивает, ничего внутрь, до души и до головы, не доходит. Это она ещё раньше поняла. А он и в этот раз ничего не понял, полез, чучело, как на плетень. «Ты, - говорит, - красивше прежнего стала». А у самого масло из глаз течёт. И тянет, конечно. Но она не пошла. Ей одна эта мысль противна была до тошноты. Она вдруг почувствовала, что скорей убьёт себя, чем пойдёт с Витькой. Она даже испугалась этой мысли, сама себе сперва не поверила. Но потом с какой-то радостью и отчаянием ощутила, поняла - убьёт: и Витьку убьёт, и себя. И Витька это, кажется, понял. Он вдруг посмотрел на неё трезвыми глазами и насмешливо спросил: «Что, померла Валюха-завалюха, так, что ли?» И Валя сказала твёрдо: «Померла». И ушла.
Вот сейчас и брела она одна по пустынным ночным улицам. Домой. Слёзы текли по щекам, она то и дело смахивала их рукой и не сразу поняла, отчего она плачет. Оказывается, от обиды - на Витьку, на всех людей. Они думают, что если нет сейчас рядом Николая, то уж можно и позволить себе с ней что захочешь, и обидеть по-всякому. Нет! Не позволит она! И от этой мысли на душе у неё вдруг стало легче; уже не жалость ею владела, а злость и упрямство, и слёзы сами собой просохли на глазах. Даже идти ей стало легче - так Вале по крайней мере в первый момент показалось.
Ну а на самом деле идти было трудно. Ноги дрожали, голова тихо и медленно кружилась, и Валю всё время сносило в сторону, а к горлу подступала тошнота. Ах, зачем, ну зачем только она пошла в этот проклятый ресторан? Ведь знала же, что этим кончится, наперёд всё знала. Она отталкивалась от стены какого-то дома или от забора, куда её вдруг сносило, и шатаясь тащилась дальше. Но если раньше ей было всё равно, в каком виде она окажется на улице, то сейчас ей было стыдно, невозможно стыдно, и она старалась обойти жёлтые пятна от фонарей на асфальте, старалась, чтобы никто её сейчас не увидел.
Так брела и брела Валя, и никто её не встретил на полутёмных ночных улицах, никто не пристал, не задел. И во втором часу ночи пришла она наконец к своему дому.
В большом дворе было темно и пусто, фонари не горели, и в редких окнах виднелся свет. Валя остановилась, запрокинула голову и долго искала окна своей квартиры. Путались этажи, подъезды, путался счёт окон. Но в конце концов она их нашла. В двух окнах горел свет.
И Валя решила, что надо посидеть во дворе и подождать, пока свет погаснет и родители уснут. А иначе… Она вяло махнула рукой. Опять будет концерт до утра. Очень надо! А тут хорошо, тихо, темно… Она с трудом нашарила скамью, опустилась на неё, вытянула ноги. Голова закружилась сильнее, но тошнота отступила. Валя откинулась на спинку скамьи и посмотрела на небо. Какие огромные там звёзды… Тоже кружатся, кружатся… Вон звезда, которую они нашли с Николаем, такая красивая… Нет, они нашли вон ту… Раньше она не думала, что звёзды такие красивые. Она их почему-то даже не замечала.
Но тут Валя почувствовала, что ей холодно, совсем она окоченела в своём лёгком платьице. Николай бы сейчас набросил ей на плечи пиджак и обнял. Июль, а ей так холодно. А в Москве, сказал Николай по телефону, жарища немыслимая. Чудно как. Тут южнее, а в Москве жарче. Что он делает там сейчас, в этой жаркой Москве? Спит? И не знает, что она сидит во дворе, что выпила, что была в ресторане, что ей сейчас так одиноко и тревожно, тревожно… И вдруг она вскрикнула от острой боли в сердце: «Ой!..» - и обеими руками схватилась за грудь. Но боль отступила. Только испарина покрыла лоб и сердце заколотилось как сумасшедшее. «Что случилось?» - со страхом подумала Валя. Даже голова перестала вдруг кружиться, и прошла тошнота.
Зато стало совсем уже холодно, просто зуб на зуб не попадал. Валя зябко поёжилась, обхватив плечи руками. Ну вот ещё! Почему это она обязана сидеть тут и ждать? А если она замёрзла? И ещё… ей страшно. Вдруг ударит снова эта ужасная, как от острой иглы, боль.
Она поспешно поднялась со скамьи, машинально одёрнула платье, и вдруг почувствовала, как закружилась голова, и опёрлась рукой о спинку скамьи. Потом медленно, слегка покачиваясь, она двинулась к своему подъезду.
По лестнице Валя поднималась уже почти свободно, мысли совсем не путались, и она помнила, что надо вести себя осторожно и не шуметь. А она уже раза два всё-таки споткнулась.
Добравшись до своего этажа, она вынула из карманчика платья ключ и осторожно вставила его в замочную скважину. Но ключ никак не поворачивался. Наконец Валя догадалась, что она вставила его неправильно. Она вставила его иначе, почему-то не сразу попав в замок, и тихо зацарапала им, как мышь.
Дверь открылась раньше, чем Валя повернула ключ.
На пороге стоял отец. Высокий, поджарый, кривоногий, как кавалерист. Узкие брюки на тонких цветных подтяжках, белая майка, грудь и плечи заросли волосами, редкие волосы на голове всклокочены и на узком, измятом и небритом лице набрякли мешки под глазами, густые тёмные брови срослись на переносице, острый нос почти воткнулся в усы. В сузившихся глазах сухая, холодная злость.
Крепкой рукой он схватил Валю за шею и, как котёнка, швырнул её с лестничной площадки в коридор.
– Пришла, потаскуха?
– с угрозой произнёс он, поворачиваясь к съёжившейся в углу Вале.
– Опять нализалась где-то, дрянь? У-у…
Он замахнулся, и Валя закрыла глаза.
В этот момент в коридоре показалась мать, кутаясь в синий, махровый до самого пола халат.
– Алексей!
Отец оглянулся. В глазах его мелькнула жалость. Он опустил руки и, вздохнув, сказал:
– Ну верно, верно. Да и противно дотрагиваться. Тряпка половая, об неё только ноги вытирать.
Вале хотелось крикнуть: «Неправда! Я чистая! Я теперь чистая! Я только для Николая живу. И совсем другой стала, вы не знаете!» Но она лишь затравленным зверьком смотрела на отца, а слёзы, помимо её воли, текли и текли по щекам, и она машинально втягивала их трясущимися губами.
Но мать, кажется, что-то поняла, что-то новое уловила в дочери, и не сейчас, а вообще в последнее время. Валя это давно почувствовала, хотя мать ни слова ей не сказала, ни о чём не спросила: она как будто боялась спугнуть это новое или сама ещё не верила до конца в своё открытие. И Валя тоже ей ничего не говорила и не собиралась говорить. Пусть сама как хочет догадывается, если она мать. А Валя давно им обоим не верила и считала врагами, худшими из врагов, потому что она от них ещё и зависела.