Вечная мерзлота

Садур Нина

Старик опять сказал свое любимое:

— Я не знаю слов, я не знаю слов…

— Да ничего, — сказал Петя, — лучше скажите, как? Мне вас к себе забрать?

— Все знаешь ты, — сказал старик, и ты реши, как это сделать.

Хорошо, — безвольно согласился мальчик и заплакал, он не представлял, как ему выдернуть снизу старика.

Старик же, вместо того, чтобы бояться вместе с ним, вдруг улыбнулся и положил вторую руку на другое свое плечо, теперь — руки крест-на-крест, он опустил голову и держал себя за плечи так, словно боялся взлететь… да, боялся, потому что, глубоко, прерывисто вздохнув, он опустился на колени.

— Что вы делаете? — трепеща, пролепетал вверхулежащий, и сладко выдохнул. — Зачем?

Но у старика, видимо, опять не было слов. Он молчал. Петя видел его затылок,

его плечи: одно горячее, другое грязное; седые волосы, на которые дул невидимый ветер, и ему казалось, что этот молчащий, скрюченный, подвальный старик сейчас взлетит и вонзится в его живот. Тогда он вжался в пол и так сильно растянул себя по полу, что заболели мыщцы его все и суставы, живот же его, казалось, вот-вот продольно лопнет и раскроется, как большой рот… он боялся, что старик промахнется, ведь он шатался весь от голода и потери крови… старик этот замечательный… он сдерживал рвущееся дыхание, боясь разрыдаться, он давился своим стоном, осторожно выпуская сквозь стиснутые зубы кипящий воздух. Но больше всего он боялся спугнуть ту трепетную тишину, которая встала вдруг везде, которая была, как безмерный глаз что-ли… и он, распластав руки-ноги, кружил где-то в глубине ее зрачка, с раскрытым ждущим животом, к которому привязан был нижайший старик… вот как это все было… в этот момент откуда-то из тьмы, сбоку, забытый, выбежал Зиновий, весь в огнях угроз, а из-под его руки выкатился и заплясал азербайджанец…

— Блядь! — крикнули боковые в голос.

Азербайджанец, хрипя, тыкал пальцем в белого старика. А Зиновий крикнул, впервые в жизни срывая свой голос:

— Богу молится! О, Богу молится, еб твою мать!

Мальчик потерял сознание.

Лена принесла младенца домой. Родители спали. Лена отнесла его на кухню и включила свет. Младенец был красно-синий и холодный. Но он был живой.

Он разевал крошечный ротик и как будто зевал. Лена приложила его к уху — в грудке, в глубине, мелкий, слышался стук. С минуту Лена колебалась — отстранив младенца от себя и держа его в вытянутых руках, она, не мигая, рассматривала его синими своими глазами, младенцу было тепло от рук и от комнаты, он замер, поджав ножки, и лишь слегка пошевеливал крошечными пальчиками на руках… Лена сглотнула волнение — ей очень хотелось увидеть крошечное сердечко, поцеловать его, но, переведя дух, тоненько рассмеялась и расцеловала каждый пальчик на этих ручках. И ей понравилось, что младенец повел всем тельцем в ответ на прикосновение ее девственных губ, ей понравилась маленькая пухлая щелочка между поджатых ножек. Ей понравилось, что младенец — девочка. «Вот и ты, — сказала Лена. — А то все только я, да я.» Лена налила в таз теплой воды и осторожно, довольно ловко вымыла ребеночка. Потом открыла холодильник и тут же закрыла. В темном холодильнике пахло тухлятиной. Окинув кухню взглядом, исполненным ненависти, Лена грустно задумалась. Укутанный и согретый младенец тихо скулил. Лена понимала, что его нужно кормить. Она взяла на руки ребенка и жестом, в котором проснулся древний опыт, прижала его к себе. Она вышла из кухни и тихо вошла в комнату, залитую лунным светом. Она постояла в проеме двери: росточку она была с двенадцатилетнюю девочку, хотя ей было четырнадцать, а на левой согнутой руке у ней дитя покоилось, правой же, она поводила перед собой, будто разгоняя темную воду, которую нужно перейти. Она пошла по комнате. Потрогала ногой свою мать. Та приподняла голову и посмотрела на Лену внимательно и бессонно. Девочка с высоты своей ответила поверженной таким же внимательным и бессонным взглядом. Потом мать откинулась обратно, на пол и прикрыла веки — она Лену забыла давно и зря Лена искала у нее чего-нибудь. Но неугомонная, она растолкала отца. Резко сев, он замычал, стал ронять горячую голову Лене в колени. Он немного знал ее, днем следил за нею глазами. Лена робко выпятила руку с младенцем. Взяв свободной рукой отца за волосы, она приподняла ему голову так, чтобы он мог видеть дитя на руке у нее. Отец заплакал. Глаза его были закрыты. Девочка отпустила волосы, он тут же повалился, затих. Недобро усмехнулась Лена. Повернулась, ушла обратно — на кухню.

Она задрала кофту и обнажила свою плохо развитую грудь. Она поднесла младенца

к соску, тот жадно вцепился в сосок и тут же отпустил, издав вопль столь горестный, что в груди у девочки что-то с болью зажглось. Она взяла бритвочку, которой точила карандаши для уроков и сделала небольшой, но глубокий надрез под соском. Помассировав грудь, чтоб обеспечить прилив, крови, поднесла девочку к груди и стала кормить, покачивая и слегка пошлепывая по спинке, чтобы той было хорошо.

— Родом, Господи, я из Сибири.

Петя, шевеля беззвучно губами, повторил за стариком:

— Родом, Господи, я из Сибири.

— И был я отличный охотник. Стрелок в глаз!

Они со стариком каждый день разучивали жизнь старика. Каждый день старик становился на колени и, положив руки крест-на-крест себе на плечи, рассказывал Пете свою жизнь. Рана на плече старика загноилась, и страшный запах гниения достигал даже Пети, тело же старика усохло и стало каким-то необязательным. Весь истаявший, он, казалось, собрался в одних горячих и черных глазах.

— Вот они, мои последние дни жизни, — без сожаления говорил старик, тем не менее внимательно глядя вверх, туда, где, казалось ему, в бетонном сыром потолке посверкивает какое-то ответное движение. В то маленькое место старик и говорил. Хотя иногда забывался, закрывал глаза и стоял молча, в оцепенении, пока тихо не заваливался на бок.

— И только сейчас понял, что я сотворил со своей жизнью, — каждый день говорил старик. И добавлял, — прости…

На этих словах Петя каждый раз шептал ему сверху:

— Прощаю.

Петя уже знал, что старик все равно не скажет, что такое страшное он сотворил со своей жизнью, что даже Петю Лазуткина это обидело, и лично он, Петя должен старика простить. Но начальное острое любопытство ушло, уступив место легкой, чуть плаксивой грусти. То, что старик совершил против Пети, то уже было неинтересно, прощено по-правде. Мальчик даже устал душевно от напряженного своего неусыпного шептания:

— Прощаю, прощаю, прощаю…

Зато увлеченно и страстно, как песню, ежедневно разучивали на два голоса жизнь старика:

— Стрелок в глаз… лучший охотник «Заимки Седова».

…Один раз старик заблудился в тайге, в незнакомом болоте. Доверяя собаке, он бестрепетно в воду ступал и наоборот, обходил изумрудно сиявшие лужайки. Не понимал, почему собака не ведет его домой, и вышел к кержацкому скиту. Скит был незнакомый. Людьми не пахло. Внутри, прямо сквозь пол рос иван-чай. Старик поночевал на лавке, а утром обнаружил черные огромные книги в серебряных застежках. На заплесневелых корках книг мутно помигивали драгоценные камни. Ножом охотника старик вывернул камни, стараясь не повредить книг, не открыв, не позарясь на дорогие застежки, взял только камни…

Старику было пятьдесят лет и звериное тело его дрожало от ожидания.

Он очнулся в Москве, лет через десять, он был настоящий старик, алкоголик в одинокой квартирке на краю Москвы. Старик вспомнил про внучку и заплакал. Старик захотел ее увидать, он знал ее адрес. Он тайно бродил зимними ночами вокруг ее дома, он догадался, что ей уже не пять лет, а лет пятнадцать… Однажды зимней ночью в садике возле ее дома старик увидел следы на снегу. Маленькие, ровной цепочкой, мгновенно понял старик — это следы охотника. Охотник был маленький и он был не такой, как старик. Этот охотник охотился ночью. Старику вспомнились камни в древних книгах, которые он так и не открыл. Вспомнились серебряные, плотно спаянные временем застежки книг. Поборов мгновенную жаркую дрожь, старик сказал себе:

— Я не боюсь этого охотника. Я вернусь сюда и увезу свою внучку на «Заимку Седова».

Старик решил продать квартиру и принести деньги внучке, чтобы она его пустила. И когда обмывали сделку с Зиновием, тихая Римма поднесла ему рюмку. Старик очнулся в неведомом месте, в глубоком подземелье. Он знает, что его убьют. И он говорит теперь:

— Господи, возьми меня к себе.

И тут же добавляет:

— Спаси и сохрани мою внучку.

А Петя, дрожа и трепеща знал, что знает, что видел эти места: «Заимку Седова», болото, тайный дворик со следами ночного охотника, окна стариковой внучки и, в особенности, ласковую, умную суку Найду с коричневой, как шоколад, волнистой шерстью.