Вечная мерзлота
Шрифт:
Одна кривая ветка под напором снега так причудливо выгнулась, что Лена некоторое время стояла, смотрела. Пожала плечами, пошла. Сказала: «Мне-то что…», побродила по Мерзляковскому переулку, глубоко вдыхая тихий ночной воздух. Заскучала, свернула в Хлебный переулок и пошла во двор, на детскую площадку. Площадка тихо светилась от свежего снега. Захотелось полежать на нем хотя бы щекой. Но это неудобно. На земле, на снегу лежать неприлично. Лена забрала в ладони снега, потерла щеки. От веселого холода кровь заиграла под кожей. Лена погладила лесенку для лазания, толкнула качели и села на узкую лавочку. Подняв прутик, она низко наклонилась и стала чертить узоры
Услышав стон за собой и вскрик какой-то, не повернула головы, не подняла, а только быстрее задвигала прутиком, словно спешила дорисовать свои узор. По запаху догадалась, что рядом стоит бомж.
— Цыпа, ты что? — прохрипел бомж. Но ответа не получил.
Потоптавшись, бомж сказал совсем севшим голосом:
— Можно, я тебя потрогаю, цыпа? Я тебе хлебушка дам.
Лена не отвечала, чертила. Узор догонял сам себя. Разбегался.
И только когда огромный и грязный человек с мучительным запахом подошел к ней вплотную и уже протянул руку, чтобы взять ее, Лена подняла лицо.
Хрипло крикнув, бомж бросился прочь.
А Лена продолжала рисовать свои узоры.
— Не надо, сволочь такая. Лучше не надо, — запоздало сказала Лена.
Но никого уже не было и ее тонкий голос зря прозвучал в пустых пространствах.
После Нового Года Петя зачем-то выкрал из кладовки мятые и рваные юбочки снежинок. Стекло уже осыпалось с них, воланы опали, и, только если стоять на углу Мерзляковского, вытянув руку, зажав в руке юбочку метельной девочки, то, если будет ветер, юбочка поплещется в ваших руках, поблестит. Петя не решался, конечно, трясти юбками, отца боялся. Да, и, рассмотрев их дома, отбросил печально: хоть и были они чумазенькие и с навеки прошедшего Нового Года, а все равно разлетайки эти марлевые невыразимо надменны были, Петра они отталкивали, хотя на вид были очень милы. Милы, волнисты, закруглены повсюду. Те девочки уже из них выскочили и разбежались, а Петя набил ими тумбочку и сутуло сидел напротив, прижав ладони к щекам.
Однажды вечером Петя сидел в своей комнате на широком подоконнике, смотрел вниз. По двору бесцельно бродила Зацепина. Петя вспомнил, что одноклассники с Зацепиной не общаются. Потому что от нее буквально веет бедностью. Хотя увидел, что всегда бледная (такая бледная, что почти не существующая) Лена как-то уж порозовела. Словно под тонкой и прозрачной кожей у нее наступило несильное, но ровное горение. Петя с большим интересом стал наблюдать за нею. Он даже вытянул шею и привычно распустил губы, спохватываясь и подбирая слюни. Белобрысая головка Зацепиной плавала под окном Пети то туда то сюда. Ходила девочка, будто спала и даже, когда незнакомые парни окружили ее, она прошла сквозь их горячую стаю, как воздух. Прошла и встала. И подняла серьезное личико на Петино окно. Жест был такой выразительный, что обойденные парни тоже невольно подняли липа на Петю.
«Сволочь!» — ахнул Петя и скатился с подоконника. Он всегда, когда видел Лену, думал про нее одно это слово: «Сволочь!» Нес в себе неопределенную обиду на эту девочку.
Петя хотел заплакать, но вместо этого сунул кулак себе в рот. Сунул и стал думать, как он ненавидит Марью Петровну. Без трусов она оказалась угрюмая, старая, развратная баба — Петя это уже понял. А трусы куда-то задевались, пропали совсем и вместо горячего и бурного волнения в душе установилась грустная пустота. В объятиях учительницы химии черно было Пете, и он грустно думал: «Мотает меня, как хочет. Как будто я не живой человек, а половая тряпка».
— Сына, иди, поздоровайся, дядя Али приехал, лавашей привез, виноградику.
Петя рассмеялся и спрыгнул с подоконника. Стесняясь и щурясь, он вылез в столовую.
— Вах! Джигит! — равнодушно воскликнул дядя Али. — На, покушай, — и сунул черным пальцем в Петин рот кусок соленой лепешки.
Небольшими спокойными глазами внимательно следил, как Петя жует и глотает, а когда проглотил, увесисто выговорил:
— Мать печет. В горах. Ты любишь мать?
— Люблю, — промямлил Петя и распустил губы в кривой усмешке.
Вопрос был глупый. Ведь Петя был уже взрослый человек и уже спал с женщиной.
— Зачем смеешься, если любишь мать? — вспылил дядя Али.
Но Петя знал, что дядя Али на самом деле и не вспылил, что ему все равно, любит Петя мать или нет. Петя исподлобья рассматривал азербайджанца. Тот был невысокий, но кряжистый, с мелкими, какими-то непроявленными чертами и тревогу свою очень глубоко прятал. А тревожило азербайджанца только одно — что стоит кругом богатая и громкая Москва, а в ней высокие, наглые люди. Тревожило и даже как-то мучило. Он мог, уставясь в стену, простоять так с час, без единой мысли перекатывая в себе желтую злобу. Это почему-то тоже чувствовал Петя и иногда любил зайти сзади и, зная, что азербайджанец глуховат, громко крикнуть над самым его ухом:
— Здрасьте!!
На что тот, подскочив, отвечал неизменным:
— Шайтан!
— Нет Бога кроме Аллаха! — дурным голосом крикнул отец.
Петя в очередной раз с удивлением отметил, что отец боится дядю Али.
На лице же дяди Али промелькнула хитрость.
Дядя Али достал из кейса толстую черную гроздь винограда. «Киш-миш», — сказал дядя Али, и незаметно пробежала мышь. Дядя Али достал бледный сыр в мокрой тряпке, похожей на маму, и она, правда, прошла в зеркалах позади. Достал каких-то пахучих листиков и мешочек с орехами. Смутно повернулись какие-то «вертограды». Посидев над выложенным, дядя Али все это сдвинул в сторону и лег грудью на столешницу, вытянув короткие смуглые руки перед собой. Резко и сильно запахло потом.
Зиновий же, специально усмиряя ноги, засеменил, засеменил и обежал стол. Наверное, думал, пока бежал, что он — восточная женщина, что ли? Обежав, дернул усом и рухнул на стул напротив дяди Али. Сдвинув седые лбы, они чуть не прижались темными лицами. Хотелось, чтоб они стали тереться лицами, чтобы слиплись, вот так вот — нависнув над столом, чтобы заднемелькающая мама впаялась в зеркало, хотелось закрыть глаза.
Мужчины шептались.
Мама плечами пловчихи вдвигалась в амальгаму.
Петя взял орех, стал давить в ладони, пока ладонь не заболела. Дядя Али в замечательной своей звериности, не оглядываясь, протянул руку назад, к Пете: «Дай!» Петя дал орех. Дядя Али разгрыз его, выплюнул в глубокую ладонь, протянул Пете.
Петя поел ореха со слюнями под тоскливыми взорами папы. Мама в это время ушла в свою комнату, к своим зеркалам. К трельяжам. Петя пошел за мамой. Вошел. Она сидела, распустив негустые недлинные волосы, которые из последних сил тянулись с головы к плечам, не доставали, она их гладила, потом страстно гладила свою шею. Обхватывала пальцами мускулистое лицо. Большие бледные губы ее были вывернуты, глаза закрыты. Очки вверх ногами валялись на подзеркальнике.