Вечная ночь
Шрифт:
В триллерах курящая девушка обречена стать жертвой маньяка, а некурящая имеет шанс уцелеть.
Что касается положительных героев обоего пола, то им дозволено выпить, даже свински напиться изредка, конечно, по уважительной причине. Не запрещается иногда переспать с кем-то случайно. Это придает характеру живость и пикантность. В прошлом, в студенческие годы, положительные герои могли баловаться травкой, это свидетельствует о тонкости натуры. Но курить обычные сигареты – нет. Ни за что на свете!
– Видишь, курят только отрицательные! – язвительно замечала Люба, когда они смотрели кино вместе.
– А кто тебе сказал, что я положительный? –
Сидя на бревне, Соловьев почти задремал. На нем была старая куртка с капюшоном. Он согрелся, глаза стали закрываться, в голове закрутился какой-то антиникотиновый триллер.
– Да, я, конечно, отрицательный, – бормотал он сквозь дрему, – я сплю, как бомж, на улице. Не бросаю курить, не женюсь на Любочке, постоянно мучительно думаю о немолодой замужней женщине с двумя детьми, которая двадцать лет назад меня предала, променяла на лысого хмыря Филиппова и теперь живет с ним, словно никогда ничего у нас не было. Я не могу поймать Молоха. Я чувствую его где-то рядом. Анонимный порнограф, печальный дипломат Зацепа, эрудированный сводник Грошев, псих Вазелин с песенками «садо-мазо». Кто из них? Никто. Каждый может знать что-то, может быть косвенно причастен. Но Молоха среди этих четверых нет.
Возможно, Молох есть в числе абонентов, которые остались в телефоне девочки, но там он обозначен не цифрами, а словами: «Нет номера». На какой-то заправке ему заливали бензин. В какой-то аптеке он покупал детское масло. Он – пользователь Интернета. У него паспорт с московской пропиской. У него диплом о высшем образовании, не исключено, что красный диплом. Он положительный, законопослушный гражданин. Автовладелец и ответственный квартиросъемщик. В ближайшее время он убьет следующего ребенка.
Ганя трусил по площадке, энергично нюхал твердую землю, поднимал лапу и метил клочья прошлогодней травы. Для него это было чем-то вроде вечерней программы новостей. Собачий нос жадно вбирал информацию: что здесь произошло за долгий день. Кто забегал из знакомых, из чужих; из домашних и бродячих. У кого течка, и какие в этом смысле лично у него, у красавца Гани, пса в расцвете кобелиных сил, могут быть перспективы. Пару раз он подбегал к Диме, тыкался носом ему в ладонь, улыбался, размахивал хвостом. «Видишь, я был прав, как всегда. Тебе самому нравится гулять, и домой совсем не хочется».
Соловьев гладил его кудрявую голову, что-то бормотал. Он почти отключился. Было тихо, тепло в старой куртке. Усталость и недосып навалились разом. Наверное, он просидел бы так еще час, если бы не резанула по мозгам оглушительная музыка из проезжавшей машины:
Детские глаза и мамина помада,Ты не торопись взрослеть, не надо!Голос певца Валерия Качалова звучал на весь переулок, и Диме показалось, он сейчас оглохнет. «Опель» металлик промчался и исчез за поворотом, а шлейф шлягера все еще развевался на сумасшедшем ночном ветру. Соловьев встал, потер кулаками глаза, оглядел площадку. Гани нигде не было. Он позвал собаку, но в ответ услышал только далекий отголосок музыки и вой ветра. Впрочем, был еще третий звук. Быстрый сухой шорох.
В дальнем темном углу площадки он разглядел Ганю, который медленно пятился задом, в игривой позе: попа вверх, передние лапы косо уперты в землю. Подлец прекрасно слышал, что к нему обращаются, небрежно помахал хвостом, но даже не соизволил оглянуться. Он был занят. Он тащил из-под ограды что-то большое и шумное, тянул изо всех сил, а оно тянулось туго, не кончалось, не хотело вылезать целиком.
– Ганя! – в очередной раз позвал Соловьев и добавил к этому короткий тройной свист, условный сигнал, на который пес обязан откликаться сразу. Но не откликнулся. Продолжал упорно тянуть. И вытянул. Резко отскочил, от неожиданности чуть не упал, радостно размахивая хвостом, хотел побежать к хозяину, показать добычу. Но добыча вдруг встала дыбом, затрепетала на ветру и раскрылась, как парашют.
Это был большой кусок полиэтилена. Очередной порыв ветра упаковал Ганю в полиэтилен, как чемодан в аэропорту. Пса облепило целиком, он стал отчаянно биться и запутался еще сильней. Соловьев бросился к нему, попытался распутать, увидел, что пасть и нос у Гани закрыты пластиком, хотел разодрать ногтями, но пластик был слишком плотный, к тому же мокрый и скользкий.
Ганя начал задыхаться. В карманах куртки не было ничего острого, кроме ключей от квартиры. Именно они спасли пса. Соловьеву удалось проделать отверстие возле морды. Дуралей смог дышать. А потом уж хозяин распутал его целиком.
Домой шли молча. Ганя поджал хвост. Соловьев поджал губы. В лифте пес ткнулся мордой хозяину в руку, помахал хвостом.
– Отстань, – сказал Соловьев, – я не хочу с тобой разговаривать. Ты взрослый пес и должен соображать, что делаешь.
Если бы Ганя мог говорить, он бы ответил:
– Прости. Я все понял. Я больше так не буду. Но знаешь, это было дико страшно, когда я запутался и стал задыхаться.
Странник открыл глаза и уставился в темноту. Поспать удалось не более двух часов. Его колотила дрожь. Ему необходимо было действовать, прямо сейчас, сию минуту. Он потерял много сил, пока разыгрывал спектакль перед старым учителем, и потом, когда застрял между стенами домов. Он испытал настоящий ужас, и все его существо требовало утешения, новой порции биоплазмида.
Яркими быстрыми вспышками, словно кто-то стрелял в темноте, замелькали перед ним образы плененных ангелов. Мальчик, бегущий с криком «Мама! Мамочка!» к дохлой самке гоминидихе. Девочка, совсем маленькая, которую он не видел, но легко мог представить.
Странник лежал, смотрел в потолок и бубнил, тихо, монотонно произносил свои бесконечные монологи. Был период, когда он записывал эти откровения на пленку, уверенный, что говорит не он, а некий древний дух, удостоивший его своим божественным вниманием. Потом другая, реальная его половина, поняла, что держать в доме кассеты с записями опасно. Он стал уничтожать пленки. Последнюю сжег сегодня утром. Она была самая ценная. На ней он запечатлел начало осознанного выполнения своей великой миссии.
С 1983-го по 1986-й ему удалось спасти пятерых ангелов.
Слепые сироты, маленькие гоминиды, были предоставлены самим себе. В теплое время года они иногда возвращались из волчьего логова в свой интернат пешком, одни, без взрослых. Они хорошо знали окрестности, им, слепым, было все равно, ночь или день. А взрослых особей, которые их употребляли, не волновало, дойдут они или нет. Этих взрослых уже ничего не волновало. Они напивались и храпели.
Дети шли по широкой тропинке, огибавшей озеро. Путь пешком был значительно короче, чем на машине, по шоссе. Обычно они передвигались гуськом, по три-четыре человека. Старший шел впереди, легко постукивая белой тростью по земле, по вздутым корням деревьев. Остальные – за ним, ориентируясь на звук его шагов.