Вечное пламя
Шрифт:
– Садитесь, садитесь! Нечего тут козырять. Успеется еще.
В кабинете стоял густой запах одеколона, смешанного еще с чем-то, неприятным, пугающим.
Мехлис усмехнулся.
– Чаю хотите?
– Спасибо. – Болдин слегка кашлянул, в горле отчаянно першило. – Очень кстати.
Лев Захарович нажал на скрытую кнопочку. Через мгновение в дверь деликатно протиснулся секретарь с подносом. Три стакана чая в серебряных подстаканниках, сахарница с рафинадом и бутерброды. Все сервировано аккуратно, салфеточки, ложечки. Секретарь каким-то
Тухачевский одобрительно крякнул. Его полные красные губы сложились в улыбку.
«Неприятный рот, – подумал Болдин. – Будто бы мокрый… И красный все время. Как будто крови напился…»
Гоня от себя неаппетитные ассоциации, Иван Васильевич взялся за теплую ручку подстаканника. Спину Болдин старался держать прямо.
Мехлис насмешливо следил за Болдиным. Тонкие губы улыбались, но глубокие черные глаза смотрели пристально.
– Студенты везде одинаковы. Даже если это студенты Красной Армии. Нагружают профессора?
– Так точно, – Болдин кивнул. – Нагрузка серьезная.
– Но преодолимая?
– Конечно. Как говорил генералиссимус Суворов: «Русский солдат не отступает».
Мехлис засмеялся. Но Болдин заметил, что Тухачевский сморщился.
– Мелко мыслите, товарищ Болдин. – Маршал двумя пальцами взял с тарелочки бутерброд. – Речь надо вести не о каком-то русским солдате, а о бойце мировой революции. Вот к чему следует готовиться и на что равняться. Смотреть стоит вперед, а не в прошлое, где люди делились по национальностям. Что же получается, русский солдат не отступает, а какой-нибудь другой – трус? С такими афоризмами мы далеко не уйдем, а наш путь…
Мехлис кашлянул, и Тухачевский замолчал.
– Не о том речь сейчас, Миша. О мировом интернационале вы потом поспорите, если случай будет. Что ты разошелся, как на трибуне? – И личный секретарь Сталина громко засмеялся.
Тухачевский неопределенно хмыкнул.
– Гадаете, зачем вас вызвали, Иван Васильевич? – хитро прищурившись поинтересовался Мехлис.
– Так точно!
– Не стану вас томить. Позвали мы вас, Иван Васильевич, – Мехлис вышел из-за стола, прошелся по комнате, – чтобы вы нам рассказали про один случай, который приключился с вами на войне.
Худощавый, затянутый в строгий черный френч, Лев Захарович походил на ворона. Длинный крючковатый нос только прибавлял сходства.
Болдин прокашлялся. Чай он от волнения пересластил, и потому першение в горле не стало меньше, скорее наоборот.
– Со мной разное на фронте случалось, – осторожно ответил Иван.
– Я напомню. – Мехлис снял с полки черную тощую папку и подошел к столу. Развязал тесемки и вынул оттуда несколько листочков. – Вот посмотрите, знакомые картинки? – Пока Болдин рассматривал черточки и палочки, которыми был густо усеян листок, Мехлис снова сел за стол, вынул из верхнего ящика небольшую металлическую бляшку. – А вот это не встречали?
«Меньше
В черной папочке, аккуратно разглаженные, восстановленные, лежали те самые бумажки, которые пытался спрятать в прифронтовой зоне несчастный немец, схваченный орлами старшего унтер-офицера Ивана Васильевича Болдина. Не далее как вчера он рассказывал историю про странного немца с закорючками в офицерском общежитии. За стаканом и фронтовыми байками со всех сторон света. И вот тебе раз!
– Рассказывайте, не бойтесь. Эта наша с вами беседа не протокольная. Я вам, вы мне… Знаете же. – Мехлис потер руки, как бы показывая, мол, рука руку моет. – Нам все интересно. Каждая деталь. Это очень важно.
Мехлис расплылся в улыбке, а Тухачевский облизал красные губы, отчего стал еще больше напоминать вурдалака.
– И пожалуйста, – с каким-то особенным выражением произнес Лев Захарович, – очень вас прошу, не упускайте ни одной детали. И про Распутина тоже расскажите…
В кабинете вдруг стало очень холодно.
70
После того разговора Болдин на многое посмотрел иначе. Словно в большой, многомерной и сложной мозаике обнаружилась логика, и разноцветные кусочки разбитого стекла вдруг перестали быть мусором, в них наметился странный, очень сложный рисунок.
– Нет ничего случайного, – говорил потом Мехлис.
Теперь Болдин не мог с ним не согласиться.
На бумажках повесившегося немца и в черной папочке, что хранилась в кабинете заведующего бюро секретариата ЦК Льва Захаровича Мехлиса, где, как оказалось, были и другие похожие документы, часто повторялся один и тот же рисунок. Тот самый, что лежал сейчас в кармане у Болдина, вышитый серебряными нитями на черном кусочке ткани. Угловатое пересечение разных черточек, палочек. Сложная рунная вязь.
От этого на душе становилось тревожно, муторно. И генерал в очередной раз пожалел, что не шлепнул того чертового немца прямо на месте. А все его бумажонки не пустил на самокрутки, как предлагали солдатики… Хотя кто знает, как бы курились такие «козьи ноги».
А как было бы хорошо списать все на буржуазное мракобесие, выписать бойцам из группы Викерса чертей, чтобы поповскими байками себе голову не забивали, и забыть про все, озаботясь другими, более приземленными вопросами.
Увы. Для этого генерал слишком много знал.
Болдин неторопливо шел по ночному лагерю, прислушиваясь к разговорам красноармейцев.
В голове всплыл разговор с Тухачевским:
«Вы слишком много уделяете внимания солдату. Солдат – это машина войны! Обезличенный и лишенный эмоций, он лишь инструмент для полководца».
Болдин скривился. От маршала всегда исходил неприятный, странный, опасный запах, которого не мог отбить даже могучий аромат «Тройного». Много позже Болдин понял, что это был запах иприта.