Вечные любовники

Тревор Уильям

Отъезжая от дома, он увидел происшедшее совсем другими глазами: миссис Хаммонд сидит с поникшей головой, а он говорит ей, что ее ложь оправданна. По правде говоря, он мог бы немного утешить миссис Хаммонд, сказать ей несколько теплых слов, потрепать по плечу. Он же вместо этого нанес ей, не подумав, тяжелую травму. Он представил себе ее состояние: сидит неподвижно в той самой позе, в какой он ее оставил, лицо белое, голова от горя ушла в плечи. И сидеть в таком положении она будет до тех пор, пока с беззаботным

видом не явится домой ее муж. Она посмотрит на него, на его беззаботное лицо, и скажет: «Только что приходил антиквар, еврей, которому мы продали стол. Сидя вот тут, на этом стуле, он рассказал мне, что миссис Голболли свила для вас у себя в квартире любовное гнездышко».

Мистер Джеффс ехал в своем «остине» и никак не мог отделаться от навеянных происшедшим грустных мыслей. Однако постепенно в этих мыслях и миссис Хаммонд, и ее муж, и красавица миссис Голболли занимали все меньше места. «Я сам себе готовлю, — сказал мистер Джеффс вслух. — Я хороший коммерсант и никого своими проблемами не обременяю». Никаких оснований надеяться, что он мог бы ее утешить, у мистера Джеффса не было. Никаких оснований считать, будто между ним и миссис Хаммонд могла бы возникнуть взаимная симпатия.

«Я сам себе готовлю. Я никого своими проблемами не обременяю», — вновь повторил мистер Джеффс, после чего всю дорогу ехал молча, ни о чем более не думая. Он перестал ощущать холодок грусти, и ошибка, которую он совершил, казалась ему теперь непоправимой. Он заметил, что сгущаются сумерки. Он возвращался в дом, где он еще ни разу не разжег камин, где комнаты были заставлены чужой мебелью, наблюдавшей за ним угрюмо, без тени улыбки. Где никто никогда не плакал и никто никогда не лгал.

КАК МЫ НАПИЛИСЬ ТОРТОМ

Облачившись в мятый твидовый костюм, перебирая пальцами потрепанный кончик галстука, который выглядел так, будто он носил его уже год не снимая, Сван де Лиль отпустил веселую непристойность, разом заполнившую все четыреста кубических фута воздушного пространства, которое он, приличия ради, называл «моим офисом». Свана я не видел уже несколько лет: он из тех людей, что часто, по не вполне понятной причине, находятся за пределами отечества. Замечу лишь, что его долгие отлучки каким-то образом связаны с той тревожностью, которая проступает во всех его чертах.

Увидев его в дверях, я сразу же догадался, что и на этот раз испытание мне предстоит не из легких. Рассчитывать на то, что Сван придумал развлечение, которое мне, существу чувствительному и добропорядочному, будет по душе, не приходилось. А Сван — надо отдать ему должное — никогда не приходил с пустыми руками. Сван как никто умел извлечь из жизни все самое лучшее и неизменно делился со мной своими богатыми идеями неутомимого прожигателя жизни. Сегодня у него были на меня «виды», и все мои отговорки, сводившиеся к тому, что я занят и не хочу тратить время попусту, его нисколько не интересовали. Он уселся на диван, запасся терпением и, в конце концов, меня уговорил.

Я написал записку следующего содержания: «Вторник. Вторая половина дня. Нахожусь под ножом хирурга», положил ее на пишущую машинку, после чего снял трубку и набрал номер.

— Люси?

— Привет, Майк.

— Как дела?

— Очень хорошо, Майк. А у тебя?

— Тоже очень хорошо. Решил вот тебе позвонить…

— Спасибо, Майк.

— Надо бы встретиться.

— Да, хорошо бы.

— Я бы позвал тебя в ресторан, но тут объявился один старинный приятель.

— Рада за тебя.

— Да, я тоже…

— Спасибо, что позвонил, Майк.

— До свидания, Люси.

— До свидания, Майк.

Сван между тем расправил скрепку и принялся чертить узоры на лакированной поверхности моего письменного стола.

— Это ведь не твоя жена, — сказал он.

— Жена?! Господь с тобой.

— Ты что, еще не женился?

— Нет.

— Вот и хорошо. У меня тут есть на подхвате парочка девиц. Говорят, они тебя знают.

И мы ленивой походочкой отправились на свидание, жмурясь на ярком сентябрьском солнце.

Мне всегда хотелось иметь под боком лихих машинисточек с хорошими фигурами и полными губками, чьи головки кружатся от призывного хруста банкнот. Смазливых крошек, что приходят в «Питмэн», как на работу, и не верят в счастливый брак… Как знать, может, именно с такими красотками нам и предстояло провести вечер. Звали их, как выяснилось, Марго и Джо — прелестная парочка, рисовавшая картинки для «глянцевых» журналов.

— Когда мне было одиннадцать, — сказала мне Джо, — я сочинила детскую книжку и сама нарисовала к ней картинки. Кто-то ее напечатал — ну, и, сам понимаешь, все меня раскритиковали.

— Молодец!

— Если честно, книжка получилась хуже некуда. И как ее только издали?!

— Слова, — сказала Марго, — для Джо много значат. У нее классное чувство слова.

— Она не в себе, — сказал Сван.

— Да брось ты, Сван, — сказала Марго.

Джо и Сван шли рядом. Свану стало скучно, и он начал рассказывать Джо анекдот. Обратившись ко мне, Марго сказала:

— Джо — ужасно талантливая. Лично я талантливей не встречала.

Я кивнул — мне, признаться, было совершенно все равно. В баре было много одинаково одетых мужчин: темно-серые костюмы, жилеты, белые рубашки, школьные и клубные галстуки в полоску.

— Выпьешь, Марго?

Марго с готовностью согласилась, и я, пробившись к мокрой стойке, опустил в пивную лужу десятишиллинговую банкноту. Когда я вернулся, Марго сказала: