Вечный Грюнвальд
Шрифт:
А вы, проклятые, вы живете во лжи, в которой моя жизнь, как вам кажется, принадлежит истории, тому, что было когда-то; а то, что было когда-то, его как бы и не было, и мои страдания кажутся вам несуществующими страданиями, ибо не ваши они, и даже проклятый Грюнвальд, проклятый Танненберг — вы же не помните о той громадной и прекрасной битве, в которой мне довелось столь прекрасно и абсурдно отдать жизнь, вы помните только лишь о памятниках и книгах, которые возвели и написали ваши деды.
Вы помните о великолепных, великолепно неправдивых книжках Генрика Сенкевича и о неправдивых мавзолеях Гинденбурга, и о ненастоящей второй битве при Танненберге, в которой германская стихия должна была отомстить поражение пятисотлетней давности, только все это неправда. Ваша Битва при Грюнвальде ближе моему Извечному Грюнвальду, Эвигер Танненберг, чем тому Грюнвальду, который был, и в котором я вступил между двумя сражающимися сторонами, но не по причине ненависти к полякам или немцам, а из ненависти
А почти что за два десятка лет перед Грюнвальдом, в качестве молодого орденского брата, то есть монаха — но прежде всего, рыцаря — с гостями Ордена отправился я в первый свой рейд на Жмудь, под командованием комтура цу Шау. И шло с нами шесть гостей: пара рыцарей с Поморья, один мекленбуржец, один силезец, невероятно глупый саксонец, безумный француз, якобы, из Прованса, рассказывающий невероятнейшие враки о своих, якобы, приключениях: о том, как встретил он дракона, которого святой Георгий позабыл добить, или же о том, как схватили его великаны в горах Гарца, и как он сбежал от них только лишь благодаря хитроумной уловке: он забавлял их рассказами у костра так долго, что солнечный свет превратил всех их в камень. Еще он рассказывал о том, как при дворе польского короля-язычника едят сырое оленье мясо, и о том, что вавельский храм переделали в языческое капище, гонтину, чтобы чтить языческих божеств, в особенности же — богиню охоты Диану, так как литовские князья уж очень любят охоту. Вот эту последнюю историю он мог услышать уже у нас, в Пруссии.
И такие же красивые они были, даже тот французский врунишка, который, даже когда врал, делал это с таким рыцарским изяществом, что враки его были более благородными, чем правда, высказанная простолюдином или мною, кто был ни рыцарем, ни простолюдином. Хотя, понятное дело, простолюдины нам были нужны: нужны были нам наемные арбалетчики из Силезии и прусская легкая кавалерия, так что на восемь рыцарей припадало две сотни обычных кнехтов.
В общем, шли мы и пересекли границу, и я делал это мириады раз, как в Извечном Грюнвальде, когда в свите аантропных польских рыцарей шел в рейд на Германию, чтобы сжечь лебенсборн или перерезать какую-нибудь стратегическую артерию с Blut, чтобы отмер какой-нибудь Kreis, или же, как в чем-то, что могло в принципе даже быть моим истинным в-миру-пребыванием, когда в качестве наемного солдата на польской службе, опустошал я Пруссию, и потом: в семиградских отрядах, входящих в Малопольшу, или же в малопрльских отрядах, пересекших границу Семиградья.
Или же тогда, отделяю, когда в кунге "опель блитц" пересек я советско-германскую границу под Яновым Подляским, и нам не разрешили грабить систематическим образом, ни в коем случае по причине милосердия, но только лишь из предусмотрительности; ведь армия, которая систематически грабит и насилует, то есть — не тайком, очень быстро превращается в банду грабителей и насильников, которые неохотно слушают офицеров, а еще неохотнее — идут в бой. Так что нам не разрешили, но Einsatztruppen действовали интенсивно, как будто бы делая это и за нас, но когда в той же самой войне я ехал на похожем грузовике в другую сторону, на запад, так в какой-то момент насиловать и грабить нам было приказано, и уже все остальное было таким же, как и всегда: голодные, перепуганные дети с покрытыми сажей щеками, на которых светлые дорожки проделывают струйки слез, и горящие дома, и заброшенные дома, и выпотрошенные дома, с розовыми кишками одеял и перин, вытащенных из распоротых окон, и мертвые мужчины в очках с толстыми стеклами, мертвые, потому что лично я пронзил им грудь граненым штыком, и мертвые, потому что умерли в собственных глазах, когда они глядели, что мы творили с их женщинами; и те женщины, которых насилуешь не из похоти, а только из ненависти к мужчинам, которым эти женщины принадлежат. Похоть успокаивают иначе, с голодными женщинами, которые отдаются за хлеб и консервы: к этим женщинам прижимаешься, а они гладят своих насильников по голове, и среди них не встретишь Юдифи, так что они гладят своих насильников по головам так, словно бы гладили собственных мужей, которых уже нет в живых, так как их застрелили камрады того, кого держат они в объятьях; так что гладят они своих насильников так, будто глядят собственных сыновей, которых давно уже оплакали, а мы, солдаты в зеленых мундирах, в их объятиях прикрытые от взглядов коллег, неожиданно находим тепло и женскую нежность, и сладость, и мягкую кожу, даже если та грязная, и плачем по собственным матерям и женам, которые живы или нет, всегда далеко, и все это за половину буханки хлеба и банку консервов.
А потом — марш, марш! И в следующей местности м прусской стороны вновь нападаем мы на тех, кто не успел уйти от нашего страшного гнева, и мы убиваем мужчин и порабощаем женщин, а Земля — планета людей, медленно вращается, и восходит и заходит за горизонт солнце, освещая благородные и подлые поступки, а на старые налагая завесу тьмы.
После восхода солнца мы сворачиваем лагерь: пруссы оседлывают наших лошадей, оруженосцы до конца застегивают доспехи рыцарям-гостям, комтур и я надеваем свои доспехи самостоятельно, и это никак не стыд для комтура, который принадлежит великому роду, для него это скромность орденского рыцаря, который сам затягивает ремешки доспеха, это скромность, являющаяся по сути своей апогеем рыцарской гордости. А я, бастерт, человек-никто, принятый в Орден под фальшивым именем, сгораю от стыда, когда сам должен затягивать завязки и ремешки доспеха. Потому что не умею я быть скромным. Скоромность — это привилегия правящих. И радуюсь я, благодарю Иисуса за то, что обеты бедности скрывают перед другими мою врожденную бедность, только ведь от моего собственного взгляда на самсого себя они не защищают: и знаю я, и прекрасно вижу, кто я такой.
И гляжу я на них, таких настоящих, таких рыцарственных, таких свободно надменных, гляжу, как мир прогибается под их прикосновением. Гляжу на то, как способны они служить, не будучи лакеями, и на то, как умеют они приказывать, не становясь тиранами. А вот я так не могу.
А лагерь уже свернут, на конь, и мы едем: в жмудинском дожде и под чудную музыку: под скрип кожаной лошадиной сбруи, под тихий грохот болтов в их темных колчанах, под глухие стуки, когда клинок меча, обвитый кожаными ножнами, бьется о наголенник или шпору, под скрежет стальных башмаков о сталь стремян, под фырканье лошадей, под тихие песни пруссов на своем непонятном, безбожном языке, под ритм копыт на грязи, под колыхание в седле, когда едешь медленным шагом, под редкие выкрики авангарда и арьергарда, под звуки их свистулек. Та же самая музыка, что и двести, и четыреста, и пятьсот лет позднее в извечном умирании, всегда та же самая: лошади, оружие, команды, подающиеся свистком или трубой, растянутая колонна промокших всадников, оружие потихоньку ржавеет, так же неспешно, как неспешно течет время в таком промокшем марше, плащи клеятся к конским крупам, грязь летит из под копыт и облепляет лошадям бабки, а вода стекает по спинам всадников под одеждой — холодными ручейками, словно бы предсказывая смерть.
А потом останавливаемся, разведчики отправляются вперед, возвращаются, рапортуют, мы же выбираем дорогу, готовим оружие и огонь, и идем: из-за мягкой кривизны холма видны крыши жмудинской деревни, мы останавливаемся, и вперед идут спешившиеся пруссы, наемных арбалетчиков мы разделили на две группы, вторая обходит деревушку с юга, так что когда пруссы забегают между хижинами с обнаженными мечами, с копьями и секирами, и со страшным воем, жмудины сразу же понимают, что им светит, хватают своих детей и жен и бегут в лес, в сторону, противоположную той, с которой напали на них наши пруссы; так что бегут жмудины, таща деток и женщин своих, а там их уже приветствуют вылетающие из чащи болты, входя в их только лишь рубахами защищенные груди по самое оперение, и приветствуют их острия наших рогатин, приветствуют их наши мечи и топоры. Худенькие детские грудки выстреленные из арбалета болты пробивают навылет, и умирают отцы и дети, пробитые одним копьем, и воют пруссы, и стонут жмудины.
И мы въезжаем, с обнаженными мечами, въезжаем между хижин, и рубим, и сечем, и прокалываем с высоты седла, и вот уже первые факела летят на крыши.
А я схожу с коня. Ведь если бы хотел сражаться верхом, то да, мог бы, но не желаю, ибо не привыкший я, ибо уверенней себя на своих ногах чувствую. И нет здесь места мечному умению, здесь война, и здесь у нас имеется vor, ибо на деревню напали суть, так что, просто-напросто, иду между строений, меч высоко, vom Tag, и открывается дверь, и становится спиной ко мне жмудин с топором в руке, я же тут же переступаю через его труп и иду дальше, дальше, колю, рублю, секу и их много, и они уже разбиты, без вождя, охвачены ужасом.
О, насколько же прекрасная вещь — война!
Как здорово, когда вокруг больше страданий, чем моих собственных, как это замечательно.
Черные боги сидят на моих плечах: на левом — Змей, на правом же — Перун, и урчат они мне на ухо свои древние песни, и песнь Змея, песнь земли, сырая песнь выигрывает у песни солнца, неба и песка. И сражаюсь я гадко, без солнечного милосердия, с которым шел в битву Арджуна, я убиваю из ненависти.
И глядят на меня гости-рыцари и орденские братья, и не понимают того, но чувствуют: не их я круга. Не такой я как они, есть во мне нечто, чего у них нет, имеется во мне та плебейская, бешеная ярость — и нет во мне чего-то, что есть в них, что, к примеру, не позволяет им сейчас сойти с коней, ибо чувствуют, что обязаны быть выше, сейчас они должны быть выше тех, с которыми сражаются и которыми командуют. Они обращаются к солнцу; я обращаюсь к земле.
И гляжу я на тех, что убегают, некоторым всегда удается сбежать, и хорошо, они разнесут среди своих весть о смерти и уничтожении.
И, понятное дело, потом отправятся они мстить, словно это была родовая вражда; а может все это и есть громадная родовая вражда; так что отправятся они, спалят прусское селение, убьют мужчин, деток и женщин в свое владение заберут, осквернят церковь, сдерут живьем шкуру с немецкого или прусского рыцаря, а если схватят где орденского брата, то такой будет умирать много дней. Ну а если священника найдут, то спалят вместе с церковью.