Вечный колокол
Шрифт:
— Я от озорства и от дури, — Млад опустил глаза.
— Это от какой такой дури? А? За Родину сражался от дури? — вскипел старик, — дожили до того, что за Родину драться стыдимся… Это попы иноземные людям свой вздор нашептывают! Не убий, да возлюби ближнего! На свои бы крестовые походы посмотрели! Им, вишь, выгодно, чтоб мы стыдились. Да начни сейчас против нас войну, ни один студент не побежит в ополчение записываться! Ты вот тайком сбежал, а эти задов со скамеек не поднимут.
— Напрасно ты так, Пифагорыч… Это они пока друг перед дружкой носы задирают,
— Ни в твое время, ни в мое так носов никто не задирал, наоборот, мы ратными подвигами хвалились. А теперь все боярами быть хотят, белы ручки из рукавов вынуть брезгуют! Война — не боярское теперь дело, вишь ты…
— Так боярами или христианами, Пифагорыч? — подмигнул Млад.
— Один хрен, и редьки не слаще! Одни мошну набивают, другие колени протирают да морды под оплеухи подставляют. И скажи еще, что я не прав!
— Да прав, прав… — улыбнулся Млад.
— Не успел прах Бориса остыть, как тут же воинскую повинность для бояр отменили! — проворчал Пифагорыч, — Они и раньше не рвались на службу, в мое время, представь, в холопы друг к дружке записывались! Так Борис их и оттуда доставал. Дождались его смертушки… Ты смотри, хорошо расследуй-то… Вдруг и не немцы это вовсе, а наши бояре сговорились? Им-то теперь какая благодать настала!
— Или князья московские, или киевские, у них благодати не меньше… Или астраханские ханы, или крымские, или казанские… Пифагорыч, всем, кроме нас, без Бориса благодать. А от меня там ничего не зависит, нас человек сорок соберут.
— Все равно смотри в оба! Наведут морок на сорок волхвов, что им стоит…
— Не так-то это просто — навести морок на сорок волхвов, — вздохнул Млад, и в первый раз подумал: а почему позвали именно его? Он не так силен в волховании, есть гадатели много сильней него.
Студенты не дали Пифагорычу высказаться до конца. Впрочем, о боярах и попах он мог брюзжать и всю ночь, переливая свое возмущение из пустого в порожнее. Млад не любил подобных разговоров, от них он чувствовал себя соломинкой, которую несет стремительное течение ручья. Соломинкой, которая по своей воле не может даже прибиться к берегу.
Сегодня на занятие пришли в основном ребята с первой ступени, и оказалось их раза в два больше, чем рассчитывал Млад — человек двадцать. Он ощутил легкий укол: неужели он так плохо объясняет, что большинству студентов не хватает лекций?
— Я надеюсь, все собрались? — спросил он скорей сконфужено, чем недовольно, и подвинул скамейку к переднему столу.
— Млад Мстиславич, а правду нам сказала третья ступень, что к тебе на дополнительные занятия без меда приходить нельзя? — довольно развязно спросил кто-то из заднего ряда.
— Можно. Можно и без меда, — Млад вздохнул. Студенты никогда его ни во что не ставили, потому что строгим профессором назвать его было нельзя.
— А с медом? — поинтересовался тот же голос.
— И с медом тоже можно… — вздохнул он еще тяжелей.
Среди студентов сразу появилось оживление, глухо стукнули деревянные кружки, а потом на второй стол с грохотом взгромоздили ведерный бочонок.
— Подготовились, значит? — хмыкнул Млад, — ну, тогда скамейки вокруг печки ставьте… Чего за столами сидеть, как на лекции?
Они только этого и ждали, загремели столами, сдвигая их в стороны, зашумели радостно, словно предвкушали вечеринку, а не дополнительное занятие. Младу в руки сунули полную кружку теплого меда, и не стали дожидаться, когда он предложит задавать вопросы.
— Млад Мстиславич, а это правда, что ты — шаман?
— Правда. Летом на практике увидите.
— А шаманом может каждый стать, если долго учиться?
— Нет, разумеется.
Сразу же раздался обиженный стон и вслед за ним — шепот:
— Я ж тебе говорил!
— Ничего хорошего в этом нет. Шаманство — это болезнь, в какой-то степени — уродство, — попробовал пояснить Млад, — стремиться к этому не имеет никакого смысла. Ваша задача использовать шаманов, а не становиться ими.
— А их много? Или это редкость?
— Их не много, и не мало. Шаманство наследственно, передается через поколение. Сейчас у меня учатся два мальчика, у которых деды не дожили до их пересотворения. А всего в Новгороде и окрестностях белых шаманов около двух десятков. А во всей новгородской земле — не меньше сотни. Особенно их много на севере, среди карел.
— А что такое «пересотворение»?
— А почему только белых?
— Я не очень хорошо знаю темных шаманов, их знают на медицинском факультете, — ответил Млад и вздохнул, — а пересотворение… Это когда шаман становится шаманом. Ну, как юноша превращается в мужчину… Примерно. Испытание.
Наверное, он объяснил плохо, потому что никто ничего не понял, и все ждали продолжения. Продолжать Младу не хотелось, шаманские практики входили в программу третьей ступени. Перед экзаменом следовало обсудить более насущные вопросы. Но его все равно раскрутили на рассказ, как обычно, впрочем: он никогда не мог устоять перед настойчивостью студентов. А через полчаса, когда в голове зашумело от сладкого меда, он и вовсе забыл об экзаменах, и пустился в долгий спор об отличиях между волхованием и шаманством, о глубине помрачения сознания, о том, что нет разницы между шаманом и волхвом, если результаты их волшбы совершенно одинаковы. Говорил он, как всегда, увлеченно, совершенно забыв о времени, размахивал кружкой, не заметил, как поднялся на ноги, так же, как и другие особо рьяные спорщики.
В ту минуту, когда он взобрался на скамейку, показывая, как волхв притягивает к себе облака за невидимые нити, дверь в учебную комнату распахнулась: на пороге стоял декан.
— Млад! — с прежней укоризной начал он, но только покачал головой и процедил сквозь зубы, — затейник…
Млад спрыгнул со скамейки, пряча за спиной полупустую кружку, и ее тут же подхватил кто-то из студентов.
— К сожалению, вынужден прервать дополнительное занятие, — декан слегка скривился, говоря о «дополнительном занятии», — Млад Мстиславич, тебя срочно зовут в Новгород.