Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
На похоронах грека (тот вскоре разбился на дельтаплане) подруга познакомилась с первой его женой. Выяснилось, что из дома первой жены он тоже вынес хрусталь, только в ватном одеяле. Обе плакали. Похороны происходили в Ленинграде, на родине дельтапланериста, и беременная подруга взяла с собой Геньку, для поддержки.
– Порядочный Генька наш, но какой-то пресный, не влюбишься в него, – говорит подруга. – Нет, не герой моего романа.
Так она отвечает на мои намеки, мол, вышла бы ты за него
Генькин аккордеон смолк. Как и весь тогдашний поющий и танцующий мир.
…И надо же, чтобы в тот день, когда мы встретились с Алевтиной на канале, рядом со мной опять был Генька. Он ходил со мной в библиотеку ДК «Родина», за книгами.
Алевтина, естественно, его не узнала, а меня узнала сразу, кинулась обниматься.
– Толян, поди ж сюда, покажись, какой вымахал жердина!
Жердина был прыщав и веснушчат. Хмурый, в Борьку, и добродушный, в Алевтину.
Генька отошел, чтобы не мешать.
Алевтина устроилась в НИИ – обслуживала множительную технику. Она усохла, кожа на лице заморщинилась, от прошлой красы остались разве что густые пепельные волосы, волнами лежащие в стрижке.
– Кого из наших встречаешь? – спросила Алевтина и, не дождавшись ответа, сообщила: – Директрису частенько встречаю. Вышла на пенсию. Внука пасет. Говорит, вот мы работали дак работали – и газеты к большой перемене подшиты, и фонды в порядке. Ой, ну ты, прям не узнать стало. Чё волосы не перекрасишь, все некогда?
Генька томился на взгорке. Ждал меня. Глядел на противоположный берег, где голубая спасательная станция. Подумывал, не перейти ли туда работать – сезонно и на свежем воздухе.
– Муж? – кивнула Алевтина на Геньку.
– Сосед.
– А, ну иди, а то неудобно. Дети-то есть? – спросила вдогонку.
– Есть.
– Кто?
– Мальчик и девочка.
– Я те с Толяном на мальчика пришлю, все чистое, глаженое. Заначила, дак с моего не дождешься!
– Генька, мне приснился сон…
– Валяй, рассказывай.
– Я получила важное письмо. Вышито красными нитками, по-английски. Мне очень важно знать, что там. Бросаюсь к полке за словарем. Вот сейчас узнаю главные слова! Но вышивки след простыл. Как сквозь землю провалилась. Ищу и не нахожу.
– Авантюристка! – именно это сомнительное качество Генька ставил мне в заслугу. – От кого это ты получаешь письма по-английски? И чего я тебе книги волоку?
– Ты верный друг, Генька.
– Допустим, – улыбнулся он (и я вдруг заметила, что верхние зубы у него металлические). – А Слава?
Славу я не помнила.
– Носатенький такой, рябой, с меня ростом. Он тебя со школы провожал. Учитель по труду.
– Ну и что?
– Ничего! Молоко вон разгрузили, будешь брать?
Генька входил в роль мужа. Семейную жизнь он представлял себе так: муж наседает, жена оправдывается.
Я стою в очереди, Генька, отделенный от меня двойным стеклом, курит. Стопка книг – на ржавом карнизе, клетчатая ковбойка времен молодости стискивает раздавшиеся его плечи. Генька расстегивает пуговицы на волосатой груди, почесывает ее, зевая.
– Тебе брать молока? – показываю я ему на бутылки сквозь мутное стекло.
Он качает головой. Дома он не питается. В столовой. «Одному и есть неохота».
Теперь Генька несет в обеих руках.
– На дачу потащишь? Надорвешься. Я б на месте твоего мужа…
Я ищу ключ по карманам.
– Валяй, валяй, это на тебя похоже, – говорит Генька. – Прикажешь снова в форточку влезать?
В форточку Геньке уже при всем желании не влезть. Ключ обнаружен в кошельке. Генька вносит сумки на кухню.
– Ничего у вас не меняется, – констатирует он, присаживаясь на край табуретки. – Как был бардак, так и остался. – И это ему тоже нравится. – Слушай, а не эту ли красотку мы с тобой тогда в роддом волокли?
– Ее.
– И какой долдон вымахал, на голову выше меня. Да, пора жениться.
– Женись, Генька, – я кокаю яйца о ребро сковороды, подаю тарелки и вилки.
– Смотри-ка ты, научилась кой-чему, тут не хочешь, а научишься, да? А эта твоя, без мужа?
– С мужем.
– Где он, интересно, был, когда мы ее в роддом отводили?
– Напился.
Лень рассказывать Геньке, как все произошло тогда. Входя в ум на зрелом витке, все реже думаешь: почему? Из вопрошателя становишься летописцем.
Генька ест с аппетитом. К сорока годам уже ощутимы потери.
Кто уехал, кто умер, а мы с Генькой – целы и невредимы, запиваем завтрак крепким чаем.
Звонок в дверь. Генька встает, прислоняется к стене, чтобы вошедший не заметил его. Такой стал боязливый.
Алевтинин Толян. С сеткой. В сетке – бумажный сверток.
– Мама послала. Говорит, надо сразу снести, а то закрутишься-забудешь, кто ты и как тебя зовут, – Толян запнулся, покраснел. Краска залила лицо с ушей, а нос обошла стороной. Точно, как Алевтина!
Когда он ушел, наотрез отказавшись от чая, мы развернули сверток с заначкой на будущего и, увы, неосуществившегося ребенка. Две рубашки, брюки, шорты – все застиранное, но целое.
«Хорошее кто ж кидает! Глянь, в этом платье я еще при первом муже фикстуляла, а теперь рожать пойду».
– Не выкидывай, – говорит Генька, – все-таки человек старался, берег. На даче пригодится. – Он заворачивает вещи в газету, кладет аккуратно поверх книг. Затем отключает газовую колонку, убирает тарелки в мойку, насвистывая лихой припевчик руллы-ты-руллы.