Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
Будучи в состоянии возвышенном, Семен Харитонович не заметил, как кто-то увел палку, любимую палку с инкрустированным набалдашником, к тому же необходимую совершенно. Семен Харитонович заглянул под скамью, осмотрел вокруг, но ни палки, ни хулигана, это сделавшего, не обнаружил.
– Дяденька, вашу палку школьник унес, – донеслось из-за спины.
Семен Харитонович взглянул на маленького следопыта с октябрятской звездочкой на форменном пиджаке.
– А ты не знаешь, случайно, из какого он класса?
– Может из пятого или шестого, сбегать?
– Где тебе за таким долдоном угнаться, – вздохнул Семен Харитонович и омрачился.
Стал думать исключительно о плохом: молодежь без идеалов, хамство в торговле, воровство
Зря он оттолкнул доброго октябренка. Наказанный за антипедагогический поступок, он ждал человеческой помощи, – вот появится на горизонте знакомый и поможет дойти до дому. И знакомый появился. Виктор Исаакович. Он шел мимо школы искусств, отвернув от нее взгляд. Седой, с белой щеткой усов вдоль верхней губы, а не, как раньше было, только под носом. Шел он медленно, по привычке животом вперед, только живота теперь у него не было.
Семен Харитонович окликнул Виктора Исааковича, но тот его не узнал и долго смотрел недоверчиво, но потом обрадовался, расхохотался, и хохотал аж прямо до слез.
– Шалом, – произнес он, утирая слезы краем ладони, и Семену Харитоновичу это не понравилось, потому что свое происхождение он, по известным причинам, скрывал, из Хаимовича переделался в Харитоновича, а фамилия у него была нейтральная, Харитонов.
– Закончил сегодня симфоническую поэму, – сообщил Виктор Исаакович. – Там есть гениальная находка, контрапункт в финале, как в двадцати четырех прелюдиях Шопена, но не пьяно, а такая модуляция ехидненькая, – ти-тата, ту-руру, бемс!
– В школу не заглядывали? – Семен Харитонович попытался свернуть на общую тему, в музыке он, как говорится, не копенгаген, и к тому же Виктор Исаакович очень шумел, привлекая внимание прохожих.
На этот вопрос Виктор Исаакович вобрал в себя живот, затянул ремень потуже и смачно плюнул прямо около деревянной ноги Семена Харитоновича.
– А материально как вы теперь? – не обращая внимания на плевок, поинтересовался Семен Харитонович.
– Материально я теперь псих, получаю вторую группу и все пишу, пишу, – я полон звуками, пением, плясками, – живу наполненно и не ползаю в ногах у бюстов Хорунжих. И какое это ни с чем не сравнимое наслаждение – просто так, ни для кого, сочинять, петь, плясать…
– Но это же эгоизм высшей пробы, – не согласился Семен Харитонович, – ничего и ни для кого!
Виктор Исаакович тесней подсел к Семену Харитоновичу и, положив руку на деревянное несгибаемое колено, сообщил:
– Никому ничего не надо. Мы все страшно заблуждаемся. Вот я был директором – Бог и Червь, снизу арфы и гусли, щипковые, – ущипнул он Семена Харитоновича за брючину и, нащупав твердое, стукнул по нему кулаком. – Бам-бам-бам – вступают барабаны, но их заглушают литавры. – Виктор Исаакович поднял руки, оставив в покое ногу Семена Харитоновича, и принялся хлопать в ладоши, – они оглушительно звенят – дзинь – пауза – дзинь – пауза – и – дзинь-дзинь-дзынь-дзынь-дзынь!
Семен Харитонович отодвинулся от Виктора Исааковича, сделал вид, что к нему пристал случайный прохожий, – бывает же так, присядет кто-нибудь рядом и как начнет…
– Потише, пожалуйста, – попросил Семен Харитонович, – на вас люди смотрят.
Но людей не было, и Виктор Исаакович, направив на Семена Харитоновича дула черных глаз, вскричал:
– Ребенком я мечтал играть на пианино! А у нас не было. И я просился в гости к тете. Меня приводили, я устраивался за инструмент, и громко играл. – Виктор Исаакович нажал пальцами на воображаемые клавиши и заорал на всю ивановскую: – А тетя просила: «Витенька, майн кинд, как ты хорошо играешь, только перенеси табуретку вон туда и играй с правой стороны». Чтоб не слышно было, – пояснил Виктор Исаакович нормальным голосом, и у Семена Харитоновича отлегло от души. – Пай-мальчик, вундеркинд, я так и играл справа, пока не разъярился и не перешел на басы, я играл так, что фанера сотрясалась и чужих барабанов не было слышно. Так я стал невменяемым членом союза Композиторов.
Виктор Исаакович расплакался. Семен Харитонович положил руку на дрожащее плечо невменяемого члена и без ноты осуждения, дабы не вызвать волну огульной, безадресной критики, объяснил положение вещей:
– Какой-то сорванец умыкнул мою палку, а мне, чтобы встать, нужна опора.
Виктор Исаакович помог Семену Харитоновичу подняться со скамейки, подставил плечо, и они двинулись мимо избушки, Бабы Яги, Машеньки с медведем и сучковатым лешим.
– Гад Хорунжий, подонок из подонков, – плюнул Виктор Исаакович в лешего, – все он, гад, подстроил. Хотел свою дочь Хорунжую с завуча до директора поднять, меня уволил, а ее не поднял – прислали из области хоровика, а тот с ней шашни завел, с кенгуру этой австралийской, – и тут Виктор Исаакович высвободил плечо из-под руки Семена Харитоновича и подпрыгнул, сомкнув колени. Семен же Харитонович брякнулся на плиту в честь будущего установления памятника к шестидесятилетию советской власти. Острый ее край врезался в зад – находиться в таком положении было со всех точек зрения крайне неудобно. Именно в таком положении Виктор Исаакович его и покинул. Пошел за билетами в кино, то ли на «Вкус черешни», то ли на «Запах вишни», то ли на «Цвет граната», что-то фруктовое.
Семен Харитонович ждал Виктора Исааковича в мучительной позе. Тот же, купив билет и выйдя из кассы, заметил человека, сидящего на плите в честь установления будущего памятника, и решил пожать его мужественную руку.
– Героям плевать на святыни, – поприветствовал он Семена Харитоновича, поначалу его не узнав, но когда узнал, еще больше обрадовался и, сев рядом, стал теснить Семена Харитоновича с плиты. У Семена Харитоновича уже дрожали губы, сколько можно издеваться над инвалидом. Правда, стараниями Хорунжего Виктор Исаакович тоже стал инвалидом, только психическим.
– А вы не опоздаете на сеанс?
– Нет. Я люблю приходить к развязке. И угадывать, с чего началось.
– Может, вы до фильма отведете меня домой?
– Какой разговор, майн кинд, – всплеснул руками Виктор Исаакович.
– Если мы будем идти не останавливаясь, вы опоздаете только на журнал, – заметил Семен Харитонович. – Чтобы не вышло, как с кенгуру…
– Кенгуру?! Да разве это кенгуру?! Блудливая козочка ваша Хорунжая. А журналы я не переношу органически, особенно «Фитиль», – и Виктор Исаакович запел мелодию «Фитиля», задорную, но в конце с сильным стуком. Семен Харитонович ждал стука, но Виктор Исаакович сдержался. – Чтобы как-то замять скандал с Хорунжей, хоровика отозвали в министерство культуры на повышение, а сверху спустили не музыканта, а чиновника отдела внешних сношений. Так начался последний акт советской трагикомедии, которую я непременно сыграю перед вами в лицах, как только вы прекратите держать меня за плечо. – Семен Харитонович объяснил, что делает это по физической необходимости, и Виктор Исаакович смирился, пусть хоть он держится, раз все и так летит в тартарары. – Теперь это не школа искусств, а бордель. А б… я не терплю, хоть и ценю профессиональную отдачу.
Семен Харитонович слушал скабрезности молча, понимая, что в Викторе Исааковиче говорит обида психически неполноценного, который личное ставит выше общественного.
Виктор Исаакович довел Семена Харитоновича до подъезда серой блочной девятиэтажки. На лавочке сидел пионер, упершись подбородком в набалдашник палки.
– Ты еще дразнить меня вздумал! – вскричал Семен Харитонович, – носишь галстук и позволяешь себе издеваться над ветераном! На этом галстуке кровь наших отцов и дедов!