Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Шрифт:
– Тебе нельзя ехать, – говорит Хайка. – Давай я посажу тебя в кресло и привезу Басю.
Раз Хайка приняла такое решение, значит я действительно сдаю.
– Возьми у меня в кошельке деньги на такси и на остальные расходы.
Хайка не спрашивает, какие такие остальные расходы, и она впервые не отказывается от предложенной ей помощи, потому что из этой суммы она не истратит на себя ни копейки. На эти деньги она привезет ко мне Басю и потом они устроят все, что полагается.
– Сделайте так, чтобы ни одна вещь им не досталась. Непригодные снесите в синагогу и раздайте бедным.
Я могла бы распорядиться, чтоб все снесли в церковь, они бы и это выполнили. Но появление Баси и Хайки
Следовало бы лечь, но так просто я не сдамся. Я сижу в кресле под рембрандтовской старушкой, потонувшей в коричневой мгле, рядом с собой семидесятипятилетней давности, на меня уставлены черные глаза навыкате, они выхватывают из коричневой бездны мой расплывшийся силуэт, зовут меня к себе, той, в длинном платье по щиколотку.
Я смежаю веки. Глупо тратить время на сопротивление тьме, когда еще осталась возможность погрузиться в себя, перебрать четки цветных воспоминаний. Если бы людей, подобно животным, экспонировали в зоопарке, то мы бы явились небезынтересными экспонатами в ряду прочих. Краткое описание моей персоны выглядело бы так: девочка в длинном платье с черными глазами навыкате, единственная отрада матушки и бич для гувернантки, сухой старой девы, невесть как залетевшей к нам из Англии, которая за много лет так и не научилась говорить по-русски, ее речь действовала на нервы спесивому отцу, ненавидевшему все иностранное, в доме на Тверском он ее еще как-то терпел, а в Троицкое, нашу летнюю обитель, брать англичанку категорически запрещал, утверждая, что она несовместима с тишиной русских полей, с зеленью оврагов и даже с запахом конского навоза; там меня, свою единственную дочь, он брал с собой на охоту, преодолевая сопротивление бабушки, ненавидевшей его охоту, его гарцевание на коне, его мерзких собак, берущих след. Затем война, отец гибнет за честь России, мы разоряемся и продаем Троицкое, бабушка умирает от тоски в московском доме, мой брак с Серафимом Петровичем, сыном священника, помешанным на науке, с этаким Базаровым, подарившим мне двоих сыновей; затем залп «Авроры», дом заселяют, утрамбовывают, вытесняя нас всех в кладовку, где мы прежде хранили продукты, там Серафим Петрович соорудил детям какое-то подобие нар, и они спали – младший на втором этаже, а старший – на третьем. Наука спасла Серафима Петровича, она приносила жалкий доход, который позволил нам все же не помереть с голоду, плюс распродажа вещей, каждую из коих матушка оплакивала горькими слезами; в ней еще жило чувство собственности, которое по программе должно было быть истреблено в каждом на следующий день после перемены власти. В двадцать девятом году взяли Серафима Петровича, а мы с матушкой продержались до тридцать шестого, матушку взяли на неделю раньше меня, и она, умница, успела внушить детям, что если возьмут меня, чтобы они не мучились совестью и клеймили нас изо всех сил, ибо это единственное, что может сохранить им жизнь. Не знаю, вняли ли они наказам матушки, по всей видимости – да, потому что они погибли на войне, а значит – пять лет до нее как-то просуществовали…
Нет, не хочу возвращаться в душегубку памяти. Безвременье застыло на губах рембрандтовской старухи, которую мне не дано больше видеть. Открыть глаза, но нет: Потьма, овощебаза, под присмотром конвоя движется конвейер, передает морковь, обмороженные культи не в силах удержать остроконечный плод. Открыть глаза, открыть. Пусть уж лучше коричневая мгла завесы. Сколько времени потребуется Хайке, чтобы доехать на такси от Сокола до Сокольников? Если мерить расстояние по родственности слов, они прибудут скоро. Полчаса туда, полчаса обратно. Секунду на уговоры. Сколько прошло? Я готова по ударам сердца выслушивать время.
Не забыть сказать им, чтоб отключили холодильник и забрали продукты домой. Что-то там должно остаться. Лифтерша, которой я отдаю половину своей пенсии, приходит через день, приносит молоко, хлеб, плюшку и пирожки с мясом, кладет на тумбочку у двери и удаляется; я не позволяю ей перейти порог моей квартиры, я знаю лифтеров, они заложат любого. Хайка с Басей предлагали мне супы в пакетах, какие-то порошки, которые засыпают в кипящую воду, но я отказалась. Я сыта, ем лучше, чем в зоне, этого достаточно. Где Хайка, где Бася? Открыть, глаза, открыть! Там, в углу, икона Николая Чудотворца, пусть передаст своему Начальнику, что я жду Хайку и Басю, что я виновата только перед живыми, а их двое, вот приедут они, и я растворюсь в монотонном гуле их речи.
Если бы людей экспонировали в зоопарке наряду со зверьем, на Хайкиной клетке надо было написать: гомо сапиенс, вопреки всем уговорам поехала в начале войны в Вильно, чтобы вывезти оттуда родителей. И детей с собой притащила. Зачем? Чтобы на нее смотрели как на помешанную? Куда ехать, кому они нужны? О, Хайка! Сколько абсурдных поступков совершил каждый из нас, кому молиться за упокой души брошенных в ров детей? Разве были грешными ее помыслы, разве погибшая семья может скорбеть о своей собственной неосмотрительности?!
Хайка говорила, что на улице дождь, а у нее калоши в ремонте. Слышны непрерывные удары капель о стекло: раз – кому достанется копия Рембрандта, два – пурпур капора вспыхивает, три – вот и мы, мы приехали, мы приехали, мы приехали…
Собачья фортуна
«Марта изменила мужу. Не в первый раз. Но в этот раз серьезно. Настолько, что Гюнтер почувствовал. Отчуждение. В постели. Он сказал ей за завтраком: ты не со мной. Что означало: ты с кем-то».
Ничего не произошло, ничего пока, – сказала Марта, – посмотри, вот наш любимый заварной чайник… У нас очаровательная внучка. Кстати, Рихард просил тебя помочь перевезти ее кроватку. У Сибиллы завтра вечеринка, я обещала спечь пирог.
Гюнтер отметил про себя «пока». Ничего не произошло «пока», значит, над их совместным будущим нависла угроза. Кризис середины жизни. Ты еще не там и уже не здесь.
Я здесь, – отозвалась Марта, запихивая книги в портативный чемоданчик.
Ты выпадаешь из привычного пространства.
Из какого пространства?
Остенде! – Марта подняла глаза от книги. – В большом окне застыла родина Андерсена. Сумерки, лиловое небо, острые шпили башен с флигелями. Свет в вагоне и свет в окне сравнялись по силе. Набирая скорость, игрушечная Дания пролетала сквозь Мартино отражение.«Окно в кухне смотрело в колодец двора. Конструктивное пространство, вымеренное и вычерченное в тридцатых годах, серый камень, оконные рамы с чистыми стеклами, незанавешенными.
Возможно, все, что происходит с ней (тайный роман) – результат косвенного влияния, ну, например, драмы в окне напротив (а кто там живет?) или просто плохая погода, серость, надоело переводить про установку теплоприборов и упаковочный материал для стерилизованных продуктов питания, или дождь, вот же полил снова, чиркает по стеклам».
Она зевнула, – влияние литературы, – подняла глаза и уткнулась в две газеты и четыре руки, принадлежащие пожилой паре напротив; рядом с ней сидел молодой человек в наушниках, от его ушей к потолку с розеткой тянулся тоненький проводок.
Лишь бы поезд пришел в Копенгаген по расписанию. Иначе она опоздает на пересадку и последний паром. Ехать в такую даль на один день – только Ингеборг с ее сокрушительной энергией могла подбить Марту на эту авантюру.
«Марта выбежала на угол, как раз когда Вольф заруливал на ее улицу. Огромный дог, белый с черными пятнами, занимал полмашины. Марта села рядом с Вольфом, дог вскочил и стал между ними. Они ехали в замок, настоящий замок, доставшийся Вольфу по наследству. У него завтра премьера. Ему не с кем оставить дога».